напластованиями. Только латиняне способны продолжить традиции классицизма. 
Только на юге, на природе можно "проверить" Пуссена.

"Жизнь в Жа де Буффане, - пишет Сезанн своему другу Золя, - не очень-то 
веселая". Сестра Роза с мужем никак не решается уехать, их младенец пищит. Отец 

выслеживает Сезанна, вторая сестра, Мария - эта святоша с каждым днем 
становится 
религиознее, - пристает к нему, требуя, чтобы он упорядочил свои семейные дела. 

"Женись на ней, женись наконец!" - не перестает твердить Мария, заводя разговор 

о Гортензии. Сезанн злится, на долгие дни исчезает из дому. Впрочем, ему везде 
плохо. Нет полотен более продуманных, подчиненных системе и равновесию, чем его 

полотна, но нет человека более неуравновешенного, чем человек, создающий их.

Скитания приводят Сезанна в Марсель. Там, за церковью Реформистов, поднявшись 
по 
крутому склону бульвара Девилье, Сезанн останавливается у старого дома, 
взбирается по лестнице и, толкнув дверь, не обращая внимания на страшный 
беспорядок, входит не то в комнату, не то в мастерскую, чтобы обнять художника, 

стоящего с кистью в руке за мольбертом. Художник этот, с которым Сезанна 
связывает горячая дружба, - собрат по неуспеху, человек тоже всеми осмеянный и 
презираемый - Адольф Монтичелли. Он старше Сезанна на пятнадцать лет, ему скоро 

минет шестьдесят[121 - Монтичелли родился в Марселе 16 октября 1824 года.]. 
Хотя 
Монтичелли слегка располнел, он все еще сохраняет осанку; несмотря на короткие 
ноги, он довольно высокий, у него ясный взгляд, огромный лоб, крепкая шея и 
великолепная рыжевато-золотистая борода; его неторопливые, размеренные движения 

не лишены величавости. До 1870 года Монтичелли жил в Париже, затем вернулся в 
Марсель и с тех пор больше не покидал родного города. В свое время художник 
отдал дань дендизму.

Белоснежные воротничок и манжеты, бархатное пальто, жемчужно-серые перчатки, 
трость с золотым набалдашником, можно сказать, "персонаж Тициана, покинувший 
раму"[122 - Луи Бре.]. Теперь Монтичелли презирает столь легкий успех; он давно 

перестал обращать внимание на свой костюм. Но, стремясь, как всегда, 
производить 
впечатление, преувеличивая врожденную склонность ко всему причудливому, он 
подчеркивает необычность своих манер, туманность речей, уснащенных "заранее 
продуманными нелепостями"[123 - Андре Мальон.]. Он все такой же, каким был 
всегда, - важный барин, любящий наслаждения, роскошь, великолепие. Доходы его 
ничтожны. Но ему достаточно собственного воображения. Этот бедняк превратил 
жизнь в чудесную грезу. Под его кистью воскресают венецианские празднества, 
галантные сцены Ватто. Художник наслаждается самыми красивыми женщинами, 
помещает их на своих полотнах в глубине тенистых, полных таинственности парков, 

украшает золотом, геммами, страусовыми перьями и парчой. В те вечера, когда 
Монтичелли слушает музыку (он обожает оперу и цыганские хоры), он, 
взбудораженный, почти невменяемый от только что услышанного, торопливо 
возвращается в свою мансарду, "зажигает все светильники, какие только может у 
себя найти", и работает, "пока хватает сил"[124 - Поль Гигу.].

Ослепительно яркими, насыщенными красками пишет он свои пейзажи, букеты цветов, 

портреты, маскарадные сцены. "Я позволяю себе роскошь, - говорит он, - 
разбрасывать по холсту красочные пятна: густой желтый, бархатный черный 
доставляют мне неизъяснимую радость". Монтичелли существует тем, что продает 
свои картины, но никогда не стал бы торговаться - это ниже его достоинства. 
Успех его не интересует. В противоположность Сезанну на него не действуют ни 
насмешки, ни порицание. А может быть, исполненный внутреннего достоинства, 
делает вид, что это ему безразлично. "Мои картины люди будут смотреть через 
пятьдесят лет", - с гордостью говорит он. Однажды кто-то посоветовал ему 
послать 
свои полотна в Салон. "В Салон? Какой Салон?" - "Помилуйте, - ответили ему, - 
ведь не можете вы не знать о том, что Париж ежегодно приглашает художников 
всего 
мира на этот большой праздник искусства". В ответ Монтичелли задумчиво: 
"Выставлять картины! Забавно! Я знаю, что устраивают выставки животных. Я видел 

на них великолепных откормленных волов. Но картины... Оля-ля!" - И, тряся рыжей 

бородой, заливисто хохочет. Вельможа!

Сезанн опускает на пол свой дорожный мешок, рабочие принадлежности, садится на