закончилось к моменту открытия Всемирной выставки, то есть 1 апреля. Однако 
строительство движется медленно. Художник вынужден торопить рабочих и 
подрядчика, а последний, в свою очередь, зависит еще и от главного подрядчика. 
Медлительность эта бесконечно огорчает Мане.

При мысли о том, что его выставка - а она будет стоить ему весьма дорого, более 

18 тысяч франков - может потерпеть фиаско, художнику становится еще тревожнее. 
Ко всему прочему его отягощают сейчас тысячи забот. Чтобы сократить расходы на 
жизнь, он переезжает с Сюзанной к своей матери; старая дама снимает квартиру в 
доме 49 по улице С.-Петербург[174 - Сейчас улица Ленинград.]. Необходимо также 
заботиться о несчастном Бодлере, чье состояние непрерывно ухудшается. Разбитый 
общим параличом, поэт уже не встает с постели. Только сомнамбулически-
пристальные глаза еще сохраняют видимость жизни на его изможденном, высохшем 
лице в снежном ореоле совершенно седой шевелюры. Кто поверит, что этому старику 

всего сорок шесть лет? Даже слово "проклятие" не слетает более с его губ. 
Стараясь, чтобы Бодлер хоть как-то отвлекся от страданий, Сюзанна и мадам Поль 
Мерис часто играют ему на рояле (рояль есть в клинике) отрывки из "Тангейзера", 

которого он так любил.

1 апреля, когда по случаю открытая выставки вспыхивают первые огни 
ослепительного празднества (так пожелал императорский режим, а ему тем временем 

слишком многое угрожает: республиканская оппозиция, озлобившись, с каждым днем 
ведет себя все активнее; пошатнувшееся здоровье Наполеона III; экономический 
упадок; тревожные внешние события - такие, например, как поражение австрийцев 
при Садовой и победа Пруссии, отныне угрожающей Франции своей военной мощью), 
когда веселая толпа заполняет Марсово поле, иностранные павильоны, восхищается 
копией римских катакомб или мечети из Бруссы, разевает рты перед необыкновенным 

аппаратом г-на Эду - лифтом, поднимающим одновременно десять человек на высоту 
двадцати пяти метров, или пушкой г-на Круппа, "отлитой из самой лучшей стали", 
весящей пятьдесят тонн и "стреляющей снарядами - каждый из них стоит тысячу 
франков", или же отправляется на Сену, где ей приготовлены новые радости - 
катание на маленьких пароходиках, - в это самое время безутешный Мане торопится 

к кузену Жюлю де Жуи с просьбой обуздать подрядчика, строящего павильон: 
подрядчик не только не закончил строительство этого маленького сооружения к 
установленному сроку, но даже приостановил работы.

Тремя днями ранее жюри Салона сообщило публике о своем решении. Мане мог ни о 
чем не сожалеть. Соотношения непринятых произведений воистину ужасны - два из 
трех. За исключением Уистлера, де Га и Фантен-Латура (у него взяли "Портрет 
Мане"), все "батиньольцы" - Писсарро, Базиль, Гийеме, Сезанн, Моне - находят 
свои имена в числе отстраненных. Вновь требуют восстановления "Салона 
отвергнутых". Петиция быстро покрывается подписями. Но власти не имеют ни 
малейшего желания уступать бунтовщикам. Во второй половине апреля выясняется, 
что петиция не принята. Однако "отвергнутые" не складывают оружия. Они все 
равно 
будут экспонироваться. Они нашли место; они ищут средства, открывают подписку.

Тем временем работы в павильоне Мане возобновляются. Золя публикует отдельной 
книжкой свой очерк из "Revue de XIX siecle". Он предполагает, что книжка эта 
будет продаваться прямо в павильоне Мане, но художник опасается разъярить 
публику слишком очевидной саморекламой. "Думаю, что было бы дурным вкусом 
продавать на моей выставке такую хвалу ей". Вместо того он подарил Золя в 
качестве иллюстрации для его брошюры офорт с "Олимпии". ("Между нами, - пишет 
Золя корреспонденту, - он не удался".) Кроме того, пообещал ему награвировать 
несколько листков для переиздания "Сказок Нинон".

Это еще одна идея Золя; ему не терпится пустить в ход все средства. "Сказки 
Нинон", произведение начинающего писателя, не имели ни малейшего успеха. 
Переиздание представляется издателю "чистым безумием". "Ничего! - бросает Золя, 

подготавливающий свой план исподволь. - Когда вы узнаете рисовальщика, 
сотрудничающего со мной, вы измените свое мнение". Кто же этот таинственный 
рисовальщик? Золя до сих пор не раскрыл его имени, желая подогреть, распалить 
интерес издателя. Внезапно он раскрывает карты: речь идет о г-не Мане, о том 
самом Мане, который в ближайшее время получит "огромную рекламу". Мане? 
Издатель 
в ужасе. "Поверьте, - уверяет Золя, - это тот человек, кто нам нужен. Вот 
увидите, будет большой шум". Он убеждает: "Вас не должна беспокоить манера 
художника; какая вам разница - сделает он так или иначе; он ставит свою подпись,
 
и этого достаточно; его имя вызовет шум, любопытство, оно будет приманкой для 
публики... Если бы вы предоставили мне возможность кое-что предпринять, если бы 

поверили моим уверениям... Не беспокойтесь, выбирая г-на Мане в качестве