своему племяннику. Какое впечатление должны производить они на 
тринадцатилетнего 
мальчика, такого нервного и эмоционального! В пяти огромных залах "испанского 
музея", где полы вымощены красной плиткой, а рамы картин почти касаются на 
стенах друг друга, царит глубокая тишина. Посетители погружены в размышления и 
даже чуть подавлены этой мрачной живописью, благодаря плохому освещению она 
кажется еще темнее. Из коричневатого мрака, прорезанного сверкающими вспышками, 

возникают какие-то лихорадочно-напряженные, экстатичные или жестокие сцены: 
изображения самых "невероятных мук, где среди прочих муки святого, 
наматывающего 
на вращающийся барабан собственные внутренности"; рождается "набожный 
гримасничающий кошмар"; "сновидение, пронизанное чудовищной мистикой", которое 
отдает "монастырем и инквизицией[19 - Jules Breton. Nos Peintres du Siecle. 
Paris, 1889.]. Каталог "испанского музея" щедро преувеличивает богатства музея. 

Подлинность этих девятнадцати полотен Веласкеса, восьми - Гойи, девяти - Греко, 

двадцати пяти - Риберы, двадцати двух - Алонсо Кано, десяти - Вальдес-Леаля, 
тридцати восьми - Мурильо и восьмидесяти одного - Сурбарана вызывает сомнение. 
И 
однако, все же как много прекрасных произведений! Некоторые детали Эдуард 
зарисовывает в свой альбом. Подолгу ли стоял он перед такими полотнами, как 
"Махи на балконе" и "Женщины Мадрида в костюмах мах" Гойи, или у 
сурбарановского 
"Монаха"? Так или иначе он запомнил их навсегда.

Вероятно, дядюшка Фурнье водил его полюбоваться и превосходной коллекцией 
маршала Сульта; последний, будучи "знаменитым грабителем испанских церквей"[20 
- 
Leon Rosenthal. Du Romantisme au Realisme. Paris, 1914.], собрал для своей 
галереи сотни две картин, и среди них несколько замечательных Мурильо и 
подлинные шедевры Сурбарана.

Стараниями дядюшки Фурнье приобщение к искусству во время каникул не 
прекращается - оно происходит то в Женвилье, то в имении Понсель близ 
Монморанси, принадлежащем артиллерийскому офицеру.

Человек страсти сосредоточен только на своей страсти. Целиком поглощенный 
страстью собственной, дядюшка Фурнье, нимало не думая о плохих оценках Эдуарда, 

а тем более о том, что не следовало бы отвлекать его от греческого и латыни, 
норовит, как только он оказывается рядом, вручить племяннику карандаш. Он даже 
подарил ему "Этюды по Шарле" - пусть мальчик совершенствуется в искусстве 
рисунка.

Дальше - больше. Занятия в коллеже Роллен возобновились. Смысла от того, что 
Эдуард остался в пятом классе на второй год, никакого: по сравнению с прошлым 
годом он так и не достиг лучших результатов, кроме разве истории, где один-
единственный раз, в мае, был удостоен второго места. "Этот ребенок мог бы 
успевать куда лучше; правда, намерения у него хорошие, но он несколько 
легкомыслен и не так прилежен в выполнении школьных заданий, как хотелось бы". 
Но дядюшку Фурнье это ничуть не интересует - он одно вбил себе в голову и 
как-то 
за воскресным обедом настоятельно советует г-ну Мане записать Эдуарда на 
дополнительные уроки рисунка, которые проводятся в коллеже Роллен.

Как? Уроки рисунка? Г-н Мане живо встрепенулся. У него три сына. Для каждого из 

них давным-давно уготовано жизненное поприще. Эдуард и Эжен будут судьями, 
Гюстав - врачом. Рисунок! Чем может помочь рисунок в жизни Эдуарду Мане? Пусть 
лучше ему об этих глупостях и не заикаются. А Эдуарду следовало бы уделять 
больше времени урокам и школьным заданиям. Дядюшка - а он недавно получил чин 
подполковника - больше к этому разговору не стал возвращаться. Просто через 
несколько дней, оставив без внимания доводы зятя, он отправился в коллеж Роллен 

и попросил г-на Дефоконире записать Эдуарда на дополнительные уроки рисунка. 
Платить за них будет он сам, подполковник.

Уроки эти - Антонен Пруст их тоже посещает - не слишком вдохновляют Эдуарда. 
Это 
академизм чистой воды. Копии с какого-нибудь рельефа, а еще чаще - с 
гравированных репродукций. Эдуарда одолевает зевота. При первой же возможности 
он старается "ускользнуть в гимнастический зал"[21 - Antonin Proust, указ. 
соч.]. Этот четырнадцатилетний мальчуган имеет собственное мнение о живописи и 
рисунке. Он только что втихомолку прочел, пока г-н Валлон вел урок, "Салоны" 
Дидро. "Если одежда народа изобилует мелочными подробностями, искусство может 
пренебречь ею". Эдуард прочел Прусту эти слова. "Вот, право, глупости, - сказал 

он ему, - в искусстве следует всегда принадлежать своему времени, делать то,