- 
ему же, напротив, надлежит сосредоточиться на обнаженном теле. И Мане решает - 
не Бодлер ли натолкнул его на такую мысль? - изобразить служанку чернокожей. 
Дерзко? А вот и нет! Хотя отношения с африканским миром в те годы нельзя 
назвать 
слишком тесными, но тем не менее можно вспомнить несколько примеров: уже в 1842 

году некий Жалабер изобразил в своей картине "Одалиска" цветную служанку. Что 
касается собачонки из "Венеры Урбинской", то Мане в поисках подобного же 
пластического мотива после долгих колебаний останавливается на черном коте - 
это 
его самое любимое животное. Бодлера - тоже.

Период первоначальных поисков миновал, и композиция возникает вдруг с 
необыкновенной легкостью. Картина выстраивается вся целиком, как по волшебству. 

Мане лихорадочно гонит работу. Едва распределив элементы картины в 
подготовительной акварели, сразу же приступает к созданию самого полотна. 
Охваченный возбуждением, которое сообщают своим творцам великие произведения, 
когда они рождаются самопроизвольно, как если бы уже существовали, Мане, 
увлекаемый таким порывом, работает, не давая себе ни малейшей передышки, и 
через 
несколько дней заканчивает холст.

Он выходит из этой работы изнуренным, но ликующим. Никогда еще он не был уверен,
 
что достиг столь высокого результата. "Венера" - его шедевр. Источник ее - 
картина Тициана; что из того! Она создана им, принадлежит ему целиком, она 
преображена свойственной только ему одному силой пластического видения. Он 
играючи использовал здесь - и как великолепна эта игра! - самые живые 
возможности своей техники. Это живопись в высшем смысле: она выразительна по 
своему лаконизму, линейно-четкие формы выделены тонким разграничивающим их 
контуром. Свет и тени вступают в неистовый диалог черного и белого, образуя 
утонченные вариации: резкое сочетается с изысканным, терпкое - с нежным. 
Превосходная техника, где пылкость художника дополняет строгость мастерства, 
где 
взволнованность исполнения и сдержанность живописных средств рождают 
нерасторжимый аккорд.

Бодлер целиком разделяет мнение Мане об исключительных достоинствах работы: 
лучшей картины в Салоне 1864 года не будет.

Мане качает головой. Чем больше он смотрит на полотно, тем сильнее убеждается, 
что исправлять здесь нечего. Но по мере того как уходит возникшее в процессе 
творчества возбуждение, в душе Мане поселяется страх: неясный поначалу, он 
затем 
все сильнее овладевает художником. Ему вновь слышатся вопли публики в "Салоне 
отвергнутых". А вдруг это полотно вызовет такой же скандал, какой сопутствовал 
"Завтраку"?

Он пытается успокоить себя. Сбитый с толку, охваченный неуверенностью, 
внимательно изучает рожденное собственной кистью творение. Этим нервным телом, 
этими тонкими губами, этой шейкой, украшенной черной бархоткой, этой рукой с 
браслетом, этими ножками, обутыми в домашние туфельки, Викторина, бесспорно, 
обладает. Он не лгал. Он был правдив. И все-таки его терзает тревога. "Я сделал 

то, что видел", - говорит себе Мане. Да, но он как бы очистил Викторину от 
всего 
эфемерного, случайного. Его "Венера" не имеет отношения ни к конкретному 
времени, ни к определенному месту. Она больше чем реальность, она сама истина. 
Истина и поэзия. Неподвижная жрица неведомого культа, она покоится перед Мане 
на 
ложе и - богиня или куртизанка? - созерцает его в своей порочной наивности и 
притягательной бесстрастности.

		Глазами, которым не дано
		ни горечи, ни нежности,
		- они как две ледяные драгоценности,
		где золото с железом заодно.

Мане страшно. От его полотна, как от неотвязного сновидения, исходит какое-то 
странное молчание. Он чувствует на себе взор этого далекого от мира существа, 
такого ирреального и вместе с тем такого завораживающе ощутимого; никогда еще 
правда женщины не была сведена в живописи к такой наготе[133 - "Со времен 
кранаховских Венер образ обнаженного тела никогда еще не был столь обнажен", - 
проницательно пишет Роберт Рей, превосходно передавший в этих словах то крайне 
смущающее и как бы пагубное впечатление, которое "Олимпия" долгое время 
производила на публику.]. Мане страшно. До него уже доносятся хохот и проклятья 

толпы. Он боится этого совершенного полотна. Он боится самого себя, боится