сферу 
их собственной компетенции, сделают все, чтобы "Салон императора", как они, 
скрежеща, его окрестили, продемонстрировал бы себя "Салоном бездарностей". 
Возникшее поначалу возбуждение быстро затухает. Некоторые художники - несколько 

десятков художников - тайком отправляются во Дворец промышленности, чтобы 
забрать свои произведения. Вскоре их примеру следуют уже сотни.

Зрелище их беспорядочного бегства Мане очень забавляет. Ни он, ни его друзья не 

испытывают ровным счетом никакой нерешительности. Дело это обсуждению просто не 

подлежит: экспонироваться, обратиться непосредственно к публике необходимо. В 
результатах Мане не сомневается. Совсем недавно, 27 апреля, он прочел в газете 
"La Presse" оскорбительную статью Поля де Сен-Виктора о своей выставке на 
Итальянском бульваре: "Вообразите себе Гойю, пропущенного через Мексику, 
одичавшего в пампасах и малюющего картины кошенилью вместо красок, и вы 
получите 
г-на Мане... Его картины... это кошачий концерт на палитре... Нигде и никому не 

удавалось заставить линии кривляться столь ужасающим образом, а тона вопить так 

пронзительно. Его "Тореадоры"[119 - Речь идет, вероятна, об "Испанском балете".
] 
испугали бы даже испанских коров; его "Контрабандисты"[120 - Имеются в виду 
скорее всего "Испанские цыгане" ("Gitanos").] одним своим видом обратили бы в 
бегство самых неустрашимых таможенников. Его "Концерт в Тюильри" ранит глаз так 

же, как балаганная музыка дерет уши". Но статья эта ничуть не поколебала 
уверенности живописца. То, что он не допущен в Салон, представляется ему верхом 

несправедливости. Он уверен, что публика его поймет и воздаст сторицей. Та 
самая 
публика, которая оказала ему такой отвратительный прием в галерее Мартине? Но, 
рассуждает Мане, когда публика окажется лицом к лицу с его произведениями, с 
его 
"Купаньем", то немедленно признает достоинство его живописи.

Первого мая, в день открытия Салона, для всех стало ясно, что в этом году он 
интереса не вызовет. Интереснее другое - возможность сравнить Салон с 
"императорским Салоном". Проиграет ли Академия эту битву? Если отвергнутые 
извлекут пользу из опыта такого рода выставки, то не учредят ли власти, как 
утверждают некоторые - в надежде на это или в страхе перед этим, - Салон без 
жюри?

Ставка в начатой игре настолько серьезна, что Академия собирает против ее 
участников все свои силы. Академия вовсе не намерена рассеивать заблуждения 
художников, опасающихся возможных с ее стороны репрессий. Паника значительно 
уменьшила число отвергнутых, рискнувших оставить свои произведения во Дворце 
промышленности. Тех, кто еще колеблется, елейно убеждают подумать, не имеет ли 
смысла отказаться от рискованной демонстрации, - ведь так можно и "потонуть в 
волне ничтожеств". Когда приступают к развеске картин, то вопреки обычным 
правилам всячески стараются предоставить самые лучшие места особенно слабым 
произведениям. Мало того - администрация отказалась сделать каталог. Маркиз де 
Лакей, директор журнала "Beaux-Arts", предлагает издать каталог за свой счет, 
но 
ему отказываются дать список художников и выставляемых ими произведений. И 
когда 
маркиз с грехом пополам соберет материалы (разумеется, далеко не полные) и 
каталог все-таки напечатает, администрация постарается натравить на него 
судебного исполнителя, который запретит продажу каталога в залах Дворца 
промышленности.

Но все эти мелочные препоны лишь электризуют умы. Публику охватило неистовство. 

Обсуждают только Салон и Контрсалон. "Отвергнутые" становятся "гвоздем сезона", 

темой повсеместных разговоров. Каждый считает своим долгом ввязаться в споры, 
одобрить "либерализм" императора или, напротив, осудить непринятых - этих 
пошлых 
"рапэнов" с их "чрезмерным, хвастливым самолюбием"[121 - Ernest Chesneau в 
журнале "L'Artiste", 1 мая 1863 года.].

Долгое время живопись интересовала сравнительно небольшую категорию людей - 
либо 
имевших отношение к гуманитарным профессиям, либо представителей света. 
Общественное мнение создавалось тогда такими вот "любителями" - они могли быть 
порой упрямыми, порой пристрастными, но в искусстве толк всегда понимали. 
Борьба 
между художественными школами оставалась для широкой публики практически