сказал, что у меня все-таки вытанцовывается!"

Неутомимый, готовый принять самую сложную позу, позирующий много и долго, 
Дюбоск 
накопил некоторое состояние. Упорно трудясь, отказывая себе во всем, он живет в 

лачугах, постоянно переезжая с места на место из-за своей подозрительности. 
Однако этому малоприятному человеку - брюзге, грубияну, становящемуся 
безжалостным в тот момент, когда он должен получить себе причитающееся, 
человеку, которого считают "старым псом, дрожащим над своими сбережениями", 
свойственна глубоко затаенная в душе нежность. Его называют бесчувственным, но 
эта бесчувственность - всего лишь оболочка. У Дюбоска нет ничего в жизни, кроме 

художественных мастерских. Ко всем этим молодым людям он относится словно 
дедушка. Он глядит на них как на собственных детей, сочувствует бедности, в 
которой осуждены прозябать многие среди них - и надолго. Поначалу он экономил 
из 
страха перед нуждою; теперь копит деньги в надежде облегчить участь начинающих 
художников; никому не выдавая своего секрета, собирается преподнести 
накопленное 
им золото в дар Институту, чтобы каждый год молодым живописцам и скульпторам 
выдавали что-то вроде стипендии[47 - Дюбоск умер в 1877 году, оставив 180 тысяч 

франков золотом. Свой дар он узаконил 22 июля 1859 года. Воспоминания об этом 
любопытном человеке можно найти в книге: G. Crauk. Soixante ans dans les 
ateliers des artistes. Dubosc, modele. Paris, 1900.].

Вот почему Дюбоск принимает замечания Мане так близко к сердцу. Они оскорбляют 
не только его достоинство признанного натурщика, но и его глубоко скрытые 
чувства. Не меняя напряженно-героической позы, Дюбоск как-то поутру в 
понедельник заявляет Мане: "Г-н Деларош меня всегда хвалил, и, поверьте, 
выслушивать замечания от такого молодого человека, как вы, довольно трудно". - 
"Я не спрашиваю вас о мнении г-на Делароша, - резко отвечает Мане, - а 
высказываю вам свое собственное". Голосом, дрожащим от негодования, Дюбоск 
отвечает: "Г-н Мане, если бы не я, то многие художники так и не поехали бы в 
Рим". - "Мы не в Риме и ехать туда не собираемся, - возражает Мане. - Мы в 
Париже и давайте тут уж и останемся". Мане вне себя, он уходит, хлопнув дверью. 

"Ну что можно поделать с таким болваном!"

Вот почему он так любит бродить по улицам, схватывать на лету то, что видит там,
 
фиксировать в блокноте мимолетные впечатления - "пустячок, профиль, шляпку"[48 
- 
Antonin Proust, указ. соч.]. Порою, заглянув в его альбом, товарищи вынуждены в 

десятый раз посоветовать: "Лучше бы тебе с этим покончить". Мане громко смеется.
 
"Ты что же, принимаешь меня за какого-то исторического живописца?"

Отныне слова "исторический живописец" для него самое тяжкое оскорбление.

Было бы странно, если бы все эти выходки в конце концов не привели к ссоре с 
самим Кутюром. Она была неизбежна. Кто-то из недоброжелателей или особо дерзких 

передал "патрону" высказывания Мане, а скорее всего пожаловался Дюбоск. Кутюр 
рвет и мечет.

Он относится к этому ученику снисходительно, хотя подозревает, что тот строптив.
 
Он часто его ругает, и, быть может, особенно резко как раз оттого, что мальчик 
этот ему нравится - непосредственный, пылкий, немного легкомысленный, конечно, 
горячая голова, но, несомненно, одарен очень. Способности Мане, живость его 
кисти вопреки всему выгодно отличают его от многочисленных, очень послушных, 
бесцветных и абсолютно посредственных юношей - Кутюр часто бранит их, бросая 
свысока: "Пытаетесь стать маленькими Кутюрами, что за дешевка - быть только 
маленьким Кутюром".

Однако постепенно Кутюр начинает терять терпение. Он принадлежит к той 
категории 
людей, которым достает характера преодолеть самые худшие трудности, но не 
хватает его, чтобы противостоять успеху, а это страшно, так как нет ничего 
проще 
оказаться околпаченным и окружающими, и самим собой. Когда в 1847 году к нему 
пришла слава, да еще сопровождаемая таким количеством дифирамбов, то все эти 
восторженные похвалы вскружили Кутюру голову. Теперь вселенная сводилась только 

к его персоне. Не сумев здраво оценить обрушившийся на него успех, Кутюр 
замкнулся в высокомерном одиночестве. Если он не встречал идолопоклонства, то 
чувствовал себя безмерно оскорбленным. Грубый, ворчливый, он не только не