порою останавливается, чтобы зарисовать очередную уличную сцену, расстрел 
федератов солдатами регулярной армии, тело, распростертое на углу улицы Аркад и 

бульвара Мальзерб у подножия разгромленной баррикады.

Кошмарные зрелища.

Эти жестокие дни подкосили Мане. С огромным трудом он пытается возобновить 
привычные занятия. Его мастерская на улице Гюйо серьезно пострадала. К счастью, 

холсты не повреждены. Он снимает другую мастерскую, неподалеку от своего дома, 
на улице С.-Петербург, в доме под номером 51 на первом этаже, где уже живет 
Леон 
Коэлла, перевозит сюда свои полотна с улицы Гюйо, а также работы, хранившиеся у 

Дюре. Но его потрясенное сердце не лежит к работе.

За последние десять месяцев он как будто надорвался, его жизненные силы иссякли.
 
Он раздражителен, агрессивен. Он спорит с братом Эженом. Он ссорится то с тем, 
то с другим по поводу политики. Он не выносит Тьера, "этого безумного старика". 

Вскоре повидавшаяся с ним мадам Моризо пишет Берте (та находится в Шербуре у 
Эдмы), что "его духовное состояние хуже, чем когда бы то ни было". Это 
некоторое 
преувеличение, но неудивительное в том "Париже переходного периода, в самом 
оживлении которого было тогда что-то эпилептическое"[200 - Tabarant, указ. 
соч.].

Мане ежеминутно говорит о своем восхищении Гамбеттой, единственным, по его 
мнению, политиком, способным спасти страну. Это восхищение вызывает у него даже 

желание работать. Он хотел бы сделать портрет Гамбетты. В июле Мане вместе с 
Антоненом Прустом почти ежедневно сопровождает Гамбетту в Версаль, где заседает 

теперь Собрание. Он фиксирует в набросках позы своей модели, отправляется вслед 

за ним в зал заседаний. Но все это, разумеется, не может заменить нескольких 
часов настоящего позирования. Мане просит депутата уделить ему хоть какое-то 
время. Но Гамбетта отнюдь не в восторге от живописи Мане и выдумывает всяческие 

предлоги, чтобы как-то оттянуть время свидания. Мане мечет громы и молнии. "Еще 

один поклонник живописи Бонна!" - восклицает он, взрываясь. Его уверяют, что 
критик Филипп Бюрти из "La Republique francaise" сумел бы уговорить Гамбетту. 
"Бюрти! Не говорите мне о нем! - яростно бросает Мане. - Все эти республиканцы 
одного сорта. Заговори с ними об искусстве, и ты получишь наихудший вариант 
реакционера!"

Все раздражает Мане в те дни. Художник чуть не подрался со своим братом Эженом. 

Ворчит по поводу отсутствия денег. Будущее рисуется ему мрачным, чреватым 
всяческими бедами. "Я думаю, что вскоре нам придется увидеть какой-нибудь 
генеральский переворот", - пишет он Теодору Дюре, уплывшему в начале июля в 
Америку с целью совершить кругосветное путешествие. Курбе только что отдан под 
суд за участие в Коммуне. "Он вел себя перед военным трибуналом как последний 
трус и теперь не достоин никакого сочувствия".

Это такое же преувеличенное мнение, как и мнение мадам Моризо о его собственном 

состоянии. Но разве в то лето 1871 года не все в нем отмечено такими вот 
крайностями - его раздражительность, внезапная меланхолия, погружающие его в 
полную прострацию, чуть ли не в слезы? В конце августа Мане не выдерживает. Его 

истощенные нервы сдали.

Доктор Сиредэ, врач из числа друзей, строжайше предписывает ему как можно 
скорее 
покинуть Париж и постараться обрести покой. Мане повинуется, едет вместе с 
семьей в Булонь. Не впервые он ищет у моря успокоения.

И море в который раз совершает свою исцеляющую работу. Близость его 
восстанавливает у Мане внутреннее равновесие.

Вскоре он берет кисти и пишет в саду казино, на пленэре пронизанную 
умиротворением, напоенную летним солнцем "Партию в крокет"[201 - Благодаря 
усиленной работе в Оролоне, Бордо и Аркашоне этот неспокойный 1871 год, 
несмотря 
ни на что, оказывается достаточно плодотворным. От него останется более