не подлежит сомнению. Значит, я не грезил. Другие специалисты,  кажется,  не
согласны с г-ном Шерером, но это уже профессорские игры. Их главный довод не
кажется мне убедительным: в первых вариантах "Цирюльника" имя писалось через
"U" - FIGUARO. Но Figuereau или Bigaro, Durant, разве в этом  дело?  Бомарше
обожал играть именами - именами других людей, как это видно из его переписки
или из "Мемуаров", именами персонажей (граф называет Бартоло -  Чепухартоло,
Олухартоло, Бородартоло,  Балдартоло)  или  своим  собственным  -  Ронак  во
времена  монархии,  Шарон  -  в  годы  революции.  После  того  как  он  уже
выворачивал шиворот-навыворот свое собственное имя в Лондоне и Вене,  трудно
себе представить, что он  взял  случайно  имя  для  сценического  персонажа,
которому предстояло стать его рупором: Фигаро! Еще  одно  замечание,  прежде
чем с этим покончить. С первых лет жизни, еще на улице Сен-Дени, в школе,  в
лавке, для своих  приятелей-мальчишек,  для  учителей,  соседей  и  клиентов
отцовской часовой мастерской, он был "fils Caron"; позднее враги, в  Версале
или в суде, от Лаблаша до Гезмана, продолжают именовать  его  "fils  Caron".
Доставьте мне удовольствие - отложите книгу и произнесите это как  положено,
точнее, как было положено в ту пору - фи карон, фикарон. Вот так Бомарше это
и слышал тысячи раз, да нет, много больше -  фикарон,  -  неужели  же  после
этого его герой случайно назван Фигаро! Противники г-на Шерера настаивают на
этом; должен ли я объяснять, что не разделяю их мнения?
     А вот еще одна странная деталь - в  "Цирюльнике"  бегло  упоминается  о
некой малютке Фигаро. В то время, да и позже, эта  девочка  вызывала  немало
недоуменных вопросов. В 1775 году, когда  Бомарше  спрашивали,  что  это  за
ребенок, где он родился, сколько ему лет  и  как  зовут  его  мать,  Бомарше
всячески уклонялся от ответа. Можно было рассчитывать, что он  воспользуется
"Женитьбой", чтобы удовлетворить  любопытство  публики,  о  котором  отлично
знал, но, как ни странно, он предпочел умолчать. А ведь ему ничего не стоило
так или иначе оправдать существование этого ребенка. Так вот нет!  Он  снова
увильнул. "Женитьба" была окончена в 1778 году и  поставлена  шестью  годами
позже. В 1777 году Мария-Тереза Виллермавлаз родила Бомарше дочь, так что  с
малюткой Фигаро, вырвавшейся у него, если можно так сказать, в "Цирюльнике",
уже не следовало шутить. Удивительный Бомарше, который обожает  рассказывать
о себе, вспоминая прошлое, а  то  и  забавляется,  стремительно  прокручивая
вперед стрелки времени - говорит о своей дочери за два или три  года  до  ее
рождения.

                       И я, отец, там умереть не мог!

     Итак,  вернемся  к  таинственному  эпиграфу.  Известно,  как   выбирает
писатель строку или фразу,  которую  предпошлет  своему  произведению.  Чаще
всего он не ищет сознательно, а натыкается на эпиграф случайно, - влюбляется
в него неожиданно для себя. Магия слова подчас тут  оказывается  важнее  его
значения. Человеку, отметившему или подчеркнувшему - к примеру, в "Заире"  -
какую-то короткую фразу, отнюдь не всегда известно,  почему  именно  он  так
поступил, что тут его бессознательно задело.
     Попробуем все же разгадать эту загадку. Не буду лукавить  и  познакомлю
вас со своими гипотезами в том порядке, в каком они у меня возникали. Первая
из них была, признаюсь, довольно глупой.  Сначала  я  предположил,  что  под
словом "отец" подразумевается автор произведения, который не может  умереть,
ибо творение его бессмертно. Я же обещал вам не лукавить! Вторая  идея  была
получше: эпиграф - намек на обожаемого и потерянного сына. Я был отцом. И  я
не мог умереть вместе с ним. Гипотеза, конечно, более волнующая,  но  у  нее
есть два недостатка: один небольшой - чересчур  уж  она  логична,  другой  -
крупный - все это не  имеет  ни  малейшего  отношения  к  "Цирюльнику".  Вам
приходит на ум  малютка  Фигаро?  Да,  третья  догадка  связана  с  ней.  Но
объяснение приходится, что называется,  притягивать  за  уши.  Я  был  отцом
(малютки Фигаро) и не мог умереть (так как родилась она лишь на сцене) -  вы
видите, я не стыжусь, не таю от  вас  собственных  глупостей.  Но  ведь  еще
глупее делать вид, будто Бомарше вовсе  не  поставил  эпиграфом  эту  строку
Вольтера! В предисловии к "Цирюльнику" он со смехом рассказывает, как осадил
некоего господина, попрекнувшего его тем, -  что  он  вдохновлялся  Седеном:
"Другой театрал, выбрав момент,  когда  в  фойе  было  много  народа,  самым
серьезным тоном бросил мне упрек в том, что моя пьеса  напоминает  "Во  всем
все равно не разберешься". - "Напоминает, сударь? Я утверждаю, что моя пьеса
и есть "Во всем все равно не разберешься". - "Как так?" - "Так ведь  в  моей
пьесе так до сих пор и не  разобрались".  Разберемся  же  в  этом  проклятом
эпиграфе и не будем делать вид, будто его вовсе не существует. Ломени указал
мне четвертый путь, который, полагаю, и ведет к истине, напомнив о  реплике,
вырезанной Бомарше между первым и вторым представлением:  "Не  говоря  уж  о
том, что я потерял всех отцов и матерей; с  прошлого  года  я  в  трауре  по
последнему", Ломени замечает: "Не  странно  ли,  что  Бомарше,  который  был
замечательным сыном и братом, а впоследствии показал себя лучшим  из  отцов,
настолько в плену у своего  замысла  создать  тип  насмешника,  не  знающего
ничего святого, что вкладывает в уста  Фигаро  издевку  над  чувствами,  как
правило, уважаемыми даже в комедии". Видимо,  я  более  толстокож,  чем  мой
прославленный  предшественник,  семейные  выпады  Фигаро  меня   отнюдь   не
шокируют, и если быть откровенным, даже нравятся мне. Можно  любить  отца  и
мать, но ставить под сомнение самое понятие родословной. Как мы уже отметили
на первых страницах, Бомарше был сыном часовщика Карона _и_ неизвестно  чьим
сыном. Удивление Ломени толкнуло меня пойти в  этом  направлении  дальше.  В