нескольких специалистов, способен в наши дни  расшифровать  монолог?  Можно,
конечно, понимать его по-иному -  на  первом  уровне,  если  воспользоваться
сегодняшней терминологией. Однако в  таком  случае  интерес  должен  был  бы
ослабевать, тем более что "личные" пассажи нередко пространнее прочих,  а  в
этом монологе  просто  даже  нескончаемы  и  не  имеют  решительно  никакого
отношения к действию. А между тем именно к этим тирадам  публика  и  сегодня
прислушивается с наибольшим вниманием и с явным удовольствием. В чем же  тут
секрет? Но я полагаю, здесь не место обсуждать  этот  вопрос,  нас  занимает
жизнь Бомарше,  а  не  проблемы  коммуникабельности.  Выкрутимся  с  помощью
пируэта, напомнив, что красота всегда неуловима как молния, что не мешает ей
поражать.
     Другой пример.  Известно  ли  вам,  что  поначалу  Бомарше  намеревался
назвать Базиля Гюзман? Очевидно, сочтя подобный прием  чересчур  грубым,  он
перед самой премьерой изменил имя, но потом, вероятно, пожалел, потому что в
"Женитьбе"  Бридуазон  полностью  зовется  дон  Гюзман  Бридуазон.  Итак,  в
"Цирюльнике" Базиль остался Базилем, однако перед  самой  премьерой  Бомарше
поторопился вложить в его уста поразительную тираду о клевете, написанную на
одном дыхании. Он убрал из пьесы имя советника, но  создал  его  бессмертный
портрет. Этот персонаж, этот рисунок Гойи - до Гойи - впечатляющ, не  правда
ли? Смешон и страшен. Базиль - лицо из кошмара. Он  запоминается  и  -  если
опять прибегнуть к современной терминологии - травмирует  зрителя.  А  ну-ка
перечитайте  "Цирюльника",  сцены  с  Базилем  -   вы   увидите,   что   это
всего-навсего наглый плут, который продает  свои  услуги  тому,  кто  больше
заплатит. Как же объяснить впечатляющую силу этого образа? За Базилем  стоят
все невзгоды Бомарше - иными словами, советник Гезман  или  Дьявол.  Публике
это неизвестно, она даже не знает, кто такой Гезман, но она  _догадывается_.
Что до знаменитой тирады, драматургически совершенно излишней, она настолько
поразительна и настолько далека  от  сюжета,  что  даже  Бартоло  приходится
отметить ее неуместность - чем-чем, а неуклюжестью автор не страдает.
     "Базиль.  Клевета,  сударь!  Вы  сами  не  понимаете,  чем  собираетесь
пренебречь. Я видел честнейших  людей,  которых  клевета  почти  уничтожила.
Поверьте, что нет такой пошлой сплетни, такой  пакости,  нет  такой  нелепой
выдумки, на которую в большом городе не  набросились  бы  бездельники,  если
только за это приняться с умом, а ведь у нас здесь по этой части такие  есть
ловкачи!.. Сперва чуть слышный шум, едва касающийся  земли,  будто  ласточка
перед грозой, pianissimo  {Очень  тихо  (ит.).},  шелестящий,  быстролетный,
сеющий ядовитые семена. Чей-нибудь рот подхватит семя, piano {Тихо  (ит.).},
piano, ловким образом сунет вам в ухо. Зло сделано - оно прорастает,  ползет
вверх, движется - и, ririforzando {Сильнее (ит.).}, пошла  гулять  по  свету
чертовщина! И вот  уже,  неведомо  отчего,  клевета  выпрямляется,  свистит,
раздувается, растет у вас на глазах. Она бросается вперед, ширит полет свой,
клубится, окружает со всех сторон,  срывает  с  места,  увлекает  за  собой,
сверкает, гремит и, наконец, хвала небесам, превращается во всеобщий крик, в
crescendo {Все нарастая (ит.).} всего общества, в дружный  хор  ненависти  и
хулы. Сам черт перед этим не устоит!
     Бартоло. Что вы мне голову  морочите,  Базиль?  Какое  отношение  может
иметь ваше piano - crescendo к моим обстоятельствам?"
     Базиль, конечно, не может ответить на этот вопрос,  но  внезапно  через
сцену проходит Гезман - такова была цель. И снова  узко  сценической  логике
противостоит сокровенная логика искусства.
     В конце первого действия, в головокружительной  сцене  с  графом,  этот
последний весьма кстати напоминает Фигаро, что у того есть цирюльня: "Да где
же ты живешь, ветрогон?"
     Автор явно опять подмигивает залу: вот ведь ветрогон, в самом деле!  Уж
не забыл ли Фигаро, что он также и Севильский цирюльник?
     И вот как Фигаро отвечает графу... и автору:
     "Фигаро. А ведь у меня и правда ум за разум зашел! Мое заведение в двух
шагах отсюда, выкрашено в голубой цвет, окно зеркального стекла, три  тазика
{Фигаро употребляет слово "palette", обозначающее и тазик, подставляемый при
кровопускании, и деталь  часового  механизма.}  в  воздухе,  глаз  на  руке,
consilio manuque {Помогаю делом и советом (лат.).}, ФИГАРО".
     Странная реплика для конца действия. Попробуем  проанализировать.  "Мое
заведение... выкрашено в голубой цвет", никаких  сомнений  -  это  цирюльня.
"Окна зеркального стекла". Почему? А  ведь  причина  есть,  вспомните!  Окна
мастерской на улице Сен-Дени, за которыми он  провел  лучшие  и  худшие  дни
юности: подъем в шесть часов и т. д. А г-н Лепот! Так кто  же  он  все-таки,
цирюльник или часовщик? "Три тазика в воздухе"  -  он  цирюльник.  Хирург  -
уточняют специалисты, такова была обычная в ту пору вывеска. "Глаз на  руке,
consilio manuque": чей это девиз? Разве меткий глаз и ловкость рук часовщику
не столь же необходимы, как цирюльнику-хирургу, о  котором  автор,  впрочем,
сообщает, что это единственная область, где ловкость Фигаро сомнительна:
     "Окаянный цирюльник разом свалил с ног всех моих домочадцев: Начеку дал
снотворного, Весне - чихательного, пустил кровь из ноги Марселине; даже мула
моего не пощадил... Несчастной слепой животине поставил на глаза припарки!"
     "Consilio  manuque,   ФИГАРО",   имя   написано   заглавными   буквами.
Подпись-признание. Прописное G очень похоже на прописное С - разве  не  так?
Задолго до того как я собрался писать эту книгу, вообще какую бы то ни  было
книгу, но уже питал слабость к Бомарше, я ощутил и уверился, что FIGARO  это
FICARO, FI (ls)  Caron.  Вообразите  мою  радость,  когда  много  позднее  я
обнаружил, что это совпадает с точкой зрения г-на Жака Шерера, чья  эрудиция