"Сдержанном письме" о провале и критике "Севильского цирюльника" автор,  как
справедливо  заметил  Рене  Помо,  веселится   напропалую.   Предисловие   к
"Цирюльнику" слишком известно, чтобы здесь  его  анализировать.  Достаточно,
мне кажется, напомнить, что написанное единым духом, через несколько  недель
после черной пятницы, когда "бедный  Фигаро  был  высечен  завистниками",  и
воскресенья, когда  герой,  почти  уже  погребенный,  ожил  и  воспрял,  это
предисловие отмечало, что "ни строгий пост, ни  усталость  после  семнадцати
публичных, выступлений не отразились на жизненной  его  силе".  Прикинувшись
скромником, потупя взор,  автор  представляет  свою  пьесу  читателю,  иными
словами,  остроумно  и  язвительно  защищает  ее  от  всех,  кто   "свистел,
сморкался, харкал, кашлял, и нарушал порядок" на спектакле, а в  особенности
от "буйонского журналиста". "Энциклопедическая газета общества, литераторов"
издавалась в Буйоне, отсюда и эта кличка.  Критики  из  Буйона  были  людьми
опасными, и их действительно  опасались;  эти  литературные  первосвященники
предавали анафеме, выносили безапелляционные приговоры. Есть и у нас сегодня
свои буйонцы, хотя их варево -  жидкий  супчик  в  сравнении  с  наваристыми
бульонами "Энциклопедической газеты". Короче, эти господа  решили  прирезать
Фигаро. Но задача оказалась нелегкой. Вернемся, однако, к нашему эпиграфу. В
"Сдержанном письме" есть место в высшей степени интересное:
     "Я же лично не собирался делать из  этого  плана  ничего  иного,  кроме
забавной, неутомительной пьесы, своего  рода  imbroglio  {Путаница  (ит.).},
моим воображением владела отнюдь не серьезная пьеса, но превеселая  комедця,
потому-то в качестве лица, ведущего  интригу,  мне  понадобился  не  мрачный
злодей, а малый себе на уме, человек беспечный, который посмеивается  и  над
успехом и над провалом своих  предприятий.  И  только  благодаря  тому,  что
опекун у меня не так глуп, как все те, кого обыкновенно надувают на сцене, в
пьесе появилось много движения, а главное,  пришлось  сделать  более  яркими
других действующих лиц.
     Если бы я, вместо того чтобы остаться в пределах  комедийной  простоты,
пожелал  усложнить,  развить  и  раздуть  мой  план   на   трагический   или
драматический лад, то неужели же я упустил бы возможности, заключенные в том
самом  происшествии,  из  которого  я  взял  для  сцены  как  раз   наименее
потрясающее?
     В самом деле, теперь ни для кого уже  не  является  тайной,  что  в  ту
историческую минуту, когда пьеса у меня весело  заканчивается,  ссора  между
доктором и Фигаро из-за ста экю начинает принимать серьезный  характер  уже,
так сказать, за  опущенным  занавесом.  Перебранка  превращается,  в  драку.
Фигаро бросается  на  доктора  с  кулаками,  доктор,  отбиваясь,  срывает  с
цирюльника сетку, и все с удивлением обнаруживают, что на его бритой  голове
выжжен шпатель. Слушайте меня внимательно, милостивый государь, прошу вас.
     При виде  этого  доктор,  как  сильно  он  ни  был  избит,  восторженно
восклицает: "Мой сын! Боже, мой сын! Мой милый сын!.."
     Однако же Фигаро не слышит этих слов  -  он  с  удвоенной  силой  лупит
своего дорогого папашу. Это и в самом деле его отец.
     Фигаро, вся семья которого в давнопрошедшие времена состояла  из  одной
лишь матери, является побочным сыном  Бартоло.  Доктор  в  молодости  прижил
этого  ребенка  с  чьей-то  служанкой;  служанка  из-за  последствий  своего
легкомыслия лишилась места и оказалась в самом беспомощном положении.
     Однако ж, прежде чем  их  покинуть,  огорченный  Бартоло,  в  то  время
подлекарь, накалил свой шпатель и наложил  клеймо  на  затылок  сына,  чтобы
узнать его, если судьба когда-нибудь их сведет. Мать и сын стойко переносили
лишения, а шесть лет спустя некий потомок Луи  Горика,  предводителя  цыган,
который кочевал со своим табором по  Андалусии  и  которого  мать  попросила
предсказать судьбу ее сыну, похитил  у  нее  ребенка,  а  взамен  оставил  в
письменном виде следующее предсказание:

                 Кровь матери своей он пролил бессердечно,
                 Злосчастного отца он поразил потом,
                 Но ранил собственным себя он острием
                 И вдруг законным стал и счастлив бесконечно! {*}

     {* Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.}

     Изменив,  сам  того  не  подозревая,   свое   общественное   положение,
злосчастный юноша, сам того не желая, изменил  и  свое  имя:  он  вступил  в
зрелый возраст под именем Фигаро; он не погиб.  Его  мать  -  это  та  самая
Марселина,  которая  уже  успела  состариться  и  теперь  ведает  хозяйством
доктора; потеряв сына, она нашла утешение в ужасном предсказании. И вот ныне
оно сбывается.
     Пустив Марселине кровь из ноги, как  это  видно  из  моей  пьесы,  или,
вернее, как это из нее не видно, Фигаро тем самым оправдывает первый стих:

                 Кровь матери своей он пролил бессердечно.

     Когда после  закрытия  занавеса  он,  не  ведая,  что  творит,  колотит
доктора, он тем самым подтверждает правильность второй части предсказания:

                 Злосчастного отца он поразил потом.

     Вслед за тем наступает трогательнейший момент: доктор, старуха и Фигаро