обращается к своему господину, называя его ваше сиятельство  или  монсеньор,
то лишь потому, что  так  принято,  в  остальном  же  никакой  дистанции  не
соблюдает и подходит вплотную, чтобы нанести точный и сильный удар:
     "Граф.  ...Помнится,  когда  ты  служил  у  меня,   ты   был   изрядным
сорванцом...
     Фигаро. Ах, боже мой, ваше сиятельство, у бедняков не  должно  быть  ни
единого недостатка - это общее мнение!
     Граф. Шалопаем; сумасбродом...
     Фигаро. Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуют от
слуги, то много  ли,  ваше  сиятельство,  найдется  господ,  достойных  быть
слугами?"
     Не очень-то это любезно по отношению к Альмавиве, и того  меньше  -  по
отношению к публике "Комеди  Франсэз",  среди  которой,  если  мои  сведения
правильны, слуги в ту пору встречались не часто.
     "На мне лакейский фрак, у вас - душа лакея", - скажет позднее Рюи Блаз.
Когда Виктор Гюго писал эту реплику, он  не  рисковал  ничем,  разве  что  -
обидеть челядь: дон Саллюстий в зале не присутствовал. Продолжим  сравнение,
точнее, сопоставление. Виктор Гюго в своей пьесе, в  сущности,  общества  не
задевает. Подобно буржуазной даме-благотворительнице, с большей, впрочем, не
спорю, самоуверенностью он склонен прослезиться,  пожалев  бедняков,  бедных
матросов и бедных сироток. Нищета причиняет ему боль, но если она и  кажется
ему невыносимой, то остается все-таки  чуждой.  Гюго  только  наносит  визит
беднякам, поэтому в девяти случаях из десяти он облачен  в  траур  и  мрачен
ликом. Бомарше же смеется над невзгодами, ему к ним не привыкать. Он  спешит
посмеяться, потому что боится, как бы не пришлось  заплакать.  Посмеяться  и
куснуть.
     "Граф. Зато я тебя не узнаю. Ты так растолстел, раздобрел...
     Фигаро. Ничего не поделаешь, ваше сиятельство, - нужда".
     Как хлыстом огрел.  Эту  реплику  обычно  толкуют  совсем  неправильно.
Альмавива тоже рассуждает как дама-благотворительница - раз бедняк,  значит,
должен быть тощ!
     Но в тех коротких цитатах, которые я привел, говорит  пока  персонаж  -
Бомарше еще не оттеснил Фигаро. По-настоящему он появляется на сцене  только
со словами о "республике  литераторов",  минут  через  пять  после  поднятия
занавеса. До сих пор он лишь намекал, подмигивал зрителям партера, но  вдруг
внезапный поворот - Фигаро уступает свое слово автору:
     "Граф. ...Но ты мне так и не сказал, что  побудило  тебя  расстаться  с
Мадридом.
     Фигаро. Мой ангел-хранитель, ваше сиятельство: я счастлив, что свиделся
с прежним моим господином. В Мадриде я убедился, что республика  литераторов
- это республика волков, всегда готовых перегрызть друг другу горло, и  что,
заслужив всеобщее презрение смехотворным своим  неистовством,  все  букашки,
мошки, комары,  москиты,  критики,  завистники,  борзописцы,  книготорговцы,
цензоры, все, что присасывается к коже несчастных  литераторов,  -  все  это
раздирает их на части и вытягивает из них  последние  соки.  Мне  опротивело
сочинительство, я надоел самому  себе,  все  окружающие  мне  опостылели,  я
запутался в долгах, а в карманах у меня гулял ветер. Наконец, рассудив,  что
ощутительный доход от бритвы лучше суетной славы  пера,  я  оставил  Мадрид.
Котомку за плечи, и  вот,  как  заправский  философ,  стал  я  обходить  обе
Кастилии, Ламанчу, Эстремадуру, Сьерра-Морену,  Андалусию;  в  одном  городе
меня встречали радушно, в другом сажали в тюрьму, я же  ко  всему  относился
спокойно. Одни меня хвалили, другие шельмовали, я радовался хорошей  погоде,
не сетовал на дурную, издевался над глупцами, не клонил головы перед  злыми,
смеялся над своей бедностью, брил всех подряд и в конце концов  поселился  в
Севилье, а теперь я снова готов к услугам вашего сиятельства -  приказывайте
все, что вам заблагорассудится".
     Удивительный лакей, странный цирюльник, вы не находите? Значит,  Фигаро
- писатель. Допустим! Ну а что же это за насекомые? О каких борзописцах идет
речь? Марен? Бакюлар? Бертран? Вы не ошиблись. А книготорговцы? Бедный Леже!
"Я запутался в долгах", гляди-ка! Зрители 1775 года тотчас смекнули,  о  ком
речь. С этой минуты они прислушиваются уже не к Фигаро, они внимают Бомарше.
"В одном городе меня встречали радушно, в другом сажали в тюрьму,  я  же  ко
всему относился спокойно" - публика без труда  следует  за  путешествием  из
Лондона в Вену. И чтобы уж не осталось никаких сомнений, короткое замечание:
"Одни меня хвалили, другие _шельмовали_". Да, шельмовали. Бомарше вписал эти
несколько  слов,  весьма  многозначительных,  всего  за  несколько  дней  до
премьеры. Иначе цензоры, как легко себе представить,  вцепились  бы  в  них!
Тирада заканчивается, как вы заметили, сообщением,  что  Фигаро  вернулся  в
Севилью (Бомарше вернулся в Париж) и снова готов к  услугам  его  светлости.
Кого же? Альмавивы или Людовика XVI? Альмавивы и Людовика XVI.
     Самое поразительное, что сегодняшний зритель, вовсе  не  воспринимающий
конкретных намеков, ибо ему неизвестно даже само имя Марена и он  ведать  не
ведает о шельмовании, к которому приговорил Бомарше парламент, тем не  менее
увлеченно слушает этот монолог, несмотря на отсутствие " ключа к нему  и  на
то, что тирада Фигаро, как я уже сказал, замедляет действие.
     Мы имеем здесь дело с  феноменом,  логически  необъяснимым  и,  как  мы
увидим, еще  более  впечатляющим  в  монологе  "Женитьбы",  где  Бомарше  на
протяжении десяти или пятнадцати минут  иносказательно,  зашифрованно,  если
можно так выразиться, повествует о собственной жизни.  Тогдашняя  публика  с
легко понятной радостью подхватывала малейший намек Фигаро.  Но  кто,  кроме