ворота и решетки на окнах, я говорил  Вам:  "Друг  мой,  ведь  если  б  меня
схватила за ногу подагра, я безропотно сидел бы  в  комнате,  прикованный  к
креслу. Приказ министра по меньшей мере стоит  подагры,  и  разве  признание
фатальной неизбежности - не первое утешение во  всех  невзгодах?"  Сейчас  я
говорю себе: доведись мне страдать  от  мучительного  флюса,  когда  опухоль
требует вмешательства скальпеля, - мог бы ведь после  продолжительных  болей
настать черед и для него  -  не  исключено,  что  мне  рассекли  бы  щеку  и
подбородок и я оказался бы в моем нынешнем положении, меж тем как  теперь  я
хотя бы избежал долгих  предшествующих  мук:  значит,  существуют  страдания
горшие, чем оказаться недобитым. Конечно, левая рука у меня сильно болит;  я
страдаю, но спокоен; тогда как разбойник не убил меня и не взял ни флорина с
моего трупа, а поясница, думаю, у  него  чертовски  крепко  задета,  челюсть
сломана, и вдобавок его разыскивают, чтобы колесовать. Значит, лучше уж быть
жертвой вора, чем вором. И к тому же, друг  мой,  разве  Вы  ни  во  что  не
ставите (но это я шепчу Вам на ухо), разве Вы ни во что  не  ставите  тайную
радость от сознания  хорошо  выполненного  долга,  удовлетворения  человека,
понаторевшего в борьбе со злом и пожинающего плоды трудов всей своей  жизни,
убедясь на опыте, что он избрал недурной принцип,  положив  в  основу  своей
жизненной позиции необходимость упражнять свои собственные силы, вместо того
чтобы применяться к событиям, которые могут сложиться  по-всякому,  так  что
предвидеть их заранее невозможно? Действительно,  если  оставить  в  стороне
брошенный нож, в чем усмотрели мою оплошность, я, как мне  кажется,  в  этих
чрезвычайных обстоятельствах применил на деле  теорию  силы  и  спокойствия,
выкованную мною для себя на протяжении жизни, дабы  устоять  в  злосчастиях,
кои не в моей власти было предупредить. Если в этой мысли и  есть  известная
гордость, клянусь Вам, друг мой, она чиста от  всякого  чванства  и  глупого
тщеславия, я сейчас выше этого.
     Допустим наихудшее. В самом крайнем случае  я  умру  от  удушья,  может
образоваться отек в желудке, отшибленном в драке.  Но  что  я  -  ненасытен?
_Может ли жизненный путь быть полнее,  чем  мой,  как  в  дурном,  так  и  в
хорошем? Если время измеряется событиями, его наполняющими, я прожил  двести
лет. Нет, я не устал от жизни; но я могу  предоставить  другим  наслаждаться
ею, не испытывая отчаяния. Я страстно любил женщин; чувственность  была  для
меня источником самых больших услад. Вынужденный жить среди мужчин, я  вынес
многочисленные беды. Но если бы меня спросили, чего было больше  -  хорошего
или дурного, я без колебаний ответил бы, что  первого;  конечно,  сейчас  не
самое лучшее время, чтобы задавать вопрос, что перевешивало, - и  все  же  я
отвечаю без всяких колебаний_.
     Я пристально присматривался к себе на  всем  протяжении  драматического
происшествия в Нейштадтском или  Эрштадтском  лесу.  Когда  появился  первый
разбойник, я почувствовал, что сердце мое  сильно  забилось.  Как  только  я
отгородился от него  первой  елью,  мною  овладела  какая-то  радость,  даже
ликование, при  виде  замешательства,  изобразившегося  на  лице  грабителя.
Обогнув вторую ель и видя, что почти уже выбрался на дорогу, я ощутил в себе
такую дерзость, что, будь у меня третья рука, я выхватил бы ею свой  кошелек
и показал ему как награду за его отвагу, буде он только окажется  достаточно
смел, чтобы подойти за нею. Видя, как  подбегает  второй  бандит,  я  ощутил
внезапный холод, собравший в кулак все мои силы, и, полагаю, в этот  краткий
миг успел передумать больше, нежели обычно случается людям за полчаса.  Все,
что я перечувствовал, предусмотрел, охватил, выполнил  за  четверть  минуты,
невообразимо. В  самом  деле,  у  людей  превратное  представление  о  своих
природных способностях, а может, в решающие минуты пробуждаются  способности
сверхъестественные. Но в миг, когда я прицелился в первого грабителя  и  мой
несчастный пистолет дал осечку, ах! сердце мое словно  сжалось  в  крохотный
комочек,  оно  уже  предчувствовало  удар,  который  получит:  полагаю,  это
движение справедливо можно назвать ужасом, но то  был  единственный  момент,
когда я его ощутил; ибо после того как сбитый с ног, раненный, ускользнувший
от бандита, я понял, что жив, сердце мое загорелось небывалым огнем,  мощью,
отвагой. Клянусь богом, я узрел себя победителем, и все, что я делал с  этой
минуты, было порождено яростным восторгом,  настолько  застилавшим  от  меня
опасность, что ее как бы и вовсе не существовало. Я почти  не  почувствовал,
что рассек себе руку: я озверел, я жаждал крови больше,  чем  мой  противник
денег. Я упивался тем, что сейчас убью негодяя. Только бегство его  товарища
и могло спасти ему жизнь: едва опасность  уменьшилась,  я  тотчас  пришел  в
себя; ощутил всю омерзительность поступка, который уже готов был  совершить,
как только увидел, что могу сделать это безнаказанно. Когда я сейчас думаю о
том, что вторым моим побуждением было хотя бы нанести ему рану, я  заключаю,
что хладнокровие еще не вполне  вернулось  ко  мне;  ибо  эта  вторая  мысль
кажется мне в тысячу раз более жестокой, чем первая. Но, друг  мой,  в  моих
глазах навсегда останется славным  наитие,  побудившее  меня  с  благородной
отвагой отказаться от трусливого намерения  убить  беззащитного  человека  и
принять, решение сделать из него своего пленника; и если сейчас я  несколько
кичусь этим, в тот миг я гордился в тысячу раз  больше.  И  нож  я  отбросил
именно от этого внезапного ощущения счастья - сознавать себя настолько  выше
личного злопамятства, ибо я  бесконечно  сожалел  о  том,  что  ранил  этого
человека в  поясницу,  разрезая  его  пояс,  хотя  и  сделал  это  нечаянно,
исключительно по неловкости. Отчасти, пожалуй,  я  и  гордился  той  честью,
которая будет воздана мне в Нюрнберге, когда  я,  тяжело  раненный,  передам
правосудию связанного злоумышленника. Нет, это не самая благородная  сторона
моего поведения; нужно ценить по справедливости - в тот миг  я  большего  не