- значит, мне необходимо перейти от обороны к нападению; душа занята  делом,
ей не до страха. И когда в этой яростной схватке один из них протыкает  меня
и я падаю, сама  чрезмерность  боли,  друг  мой,  заглушает  боль;  все  это
вдобавок происходит во  мгновение  ока.  Никто  лучше  меня  не  знает,  что
благородный человек, на которого напали, сильнее  двух  трусливых  убийц,  у
которых при столкновении с храбростью сжимается сердце и трясутся  поджилки;
они ведь понимают, что удачи им не видать. Впрочем, нет большего  счастья  в
несчастье,  чем  внезапность.  Когда  возникает  опасность,   не   успеваешь
испугаться: именно этим нередко объясняется сила взбунтовавшегося  труса.  И
если вдобавок никак нельзя спастись бегством, малодушнейший из  людей  может
вдруг  проявить  отвагу.  Я  говорю  сейчас  не  о  героизме,  я  Вам  рисую
человеческую природу как таковую. Но мы вернемся к этому позже, ибо сейчас я
в Линце, в порту. Сюда спустились два пастуха со своими свирелями  -  играют
они отлично: надежда на несколько крейцеров, полфлорина держит их возле моей
лодки, несмотря на ливень. Вы знаете мою любовь  к  музыке  -  я  совершенно
развеселился; мне вообще кажется, что моя душа живее отзывается на  хорошее,
чем на  дурное,  и  я  знаю  почему:  с  дурным  связано  сверхчеловеческое;
напряжение, нервы судорожно натягиваются, теряя всякую  гибкость  и  лишаясь
той приятной  расслабленности,  коя  делает  их  чувствительными  к  щекотке
удовольствия: человек вооружается против зла - в  раздражении  его  ощущаешь
слабее,  тогда  как,  упиваясь  сладострастием,   приписываешь   получаемому
наслаждению некую силу, заключенную не столько в нем самом,  сколько  в  той
сладкой истоме, которой предаешься с таким удовольствием.
     Теперь, после того как я дал им полфлорина, слышите ли  Вы  два  рожка,
присоединившиеся к свирелям? Играют они в самом деле на диво; и я сейчас  за
тысячи лье от грабителей, кинжалов,  лесов,  парламентов,  короче,  от  всех
злодеев,  куда  более  несчастных,  чем  я,  которого  они   так   неотвязно
преследуют, ибо на них лежит бремя вины.
     Новая напасть!  Явились  посетители  -  взглянуть,  нет  ли  чего-либо,
идущего вразрез с указами императрицы, не только в моем  чемодане,  но  и  в
моем бумажнике. Самое забавное, что люди,  просматривающие  мои  бумаги,  не
знают французского: судите сами, насколько успешен может быть такой  розыск!
Еще один флорин, вот  чем  все  это  кончается,  и  громкие  соболезнования!
Сомневаться не приходится - я путешествую  по  цивилизованной  стране:  ведь
меня непрестанно жалеют и требуют от меня денег... Я  снова  в  пути;  дождь
перестал. Горы сверху донизу в разных оттенках зелени -  темные  ели,  более
светлые вязы и мягкая прозелень лугов. С прекрасного канала, влекущего  меня
меж высокими склонами, где леса отодвинуты культурой к самым  вершинам,  вид
открывается восхитительный, и, не задыхайся я (о чем я пытаюсь забыть),  мое
положение позволило бы мне наслаждаться им во всей его чистоте.  Пусть  наши
живописцы и открыли нам, что природа  всегда  предлагает  глазу  три  плана,
построив на этом оптическом принципе свои полотна, я готов побиться  с  ними
об заклад, что вижу четыре или пять тысяч планов, убегающих в бесконечность;
а ведь у меня глаз далеко не так натренирован на все эти оттенки, как у них.
     Господи, до чего же я страдаю! Вообразите тошнотворную щекотку, которая
непрерывно раздражает мне грудь, вынуждая кашлять, чтобы отхаркнуть  сгустки
кровавой мокроты. Напряжение,  вызываемое  кашлем,  разводит  края  раны  на
подбородке, она кровоточит и причиняет мне ужасную боль.
     Сколько сатанинского зла в людях! Приравнять жизнь человека  к  горстке
дукатов! А ведь только этого они от  меня  и  хотели.  Решись  кто-нибудь  в
подобных обстоятельствах рассуждать о справедливой сделке он мог бы  сказать
разбойникам: "Господа,  занимаясь  таким  опасным  ремеслом,  вы,  очевидно,
рассчитываете на его  прибыльность.  Во  сколько  оцениваете  вы  риск  быть
повешенными или колесованными за ваши дела?  Я,  со  своей  стороны,  должен
оценить риск получения удара кинжалом при встрече  с  вами".  Таким  образом
можно было  бы  установить  расценки  в  зависимости  от  времени,  места  и
действующих лиц.
     Не вызывает ли у Вас, друг мой, восхищения  та  свобода,  с  которой  я
отдаюсь потоку моих мыслей?  Я  не  даю  себе  труда  ни  отсеивать  их,  ни
обрабатывать; это меня утомило бы, а я  пишу  Вам  только  для  того,  чтобы
отвлечься от своих страданий, на самом  деле  куда  более  мучительных,  чем
способно вынести порой мое мужество. И все же я не так уж  достоин  жалости,
как Вам может показаться; я жив - меж тем как должен  был  быть  мертв:  вот
могучий противовес боли, как она ни мучительна. Будь  я  совершенно  уверен,
что тому, у кого смерть  отнимает  счастье  чувствовать,  остается  хотя  бы
счастье мыслить, признаюсь, я предпочел бы лучше умереть, чем страдать,  как
сейчас, до такой степени я ненавижу  боль.  Но  как  представишь  себе,  что
смерть может отнять все, нет, право же, невозможно принять  ее  добровольно.
Лучше уж жить, страдая, чем избавиться от страданий, перестав существовать.
     Когда накануне рокового судилища  в  Париже  у  меня  тряслись  руки  в
ожидании самых чудовищных кар, я видел вещи  в  ином  свете.  Я  предпочитал
тогда лучше утратить самое жизнь, чем смириться с тем, что мне  угрожало,  и
мое спокойствие зиждилось только на уверенности, что в моей власти  со  всем
покончить, пронзив ту самую грудь, которую я сегодня с такой радостью уберег
ценой моего ларчика для бумаг, левой руки  и  подбородка.  Подводя  итог,  я
заключаю, что для отдельного человека нет зла, мучительней физической  боли,
но для человека, живущего в обществе, есть нечто еще более невыносимое - это
нравственные страдания.
     Помните, когда Вы приходили утешать меня в прекрасный замок, куда более
прекрасный, чем замки вестфальских баронов, поскольку у  него  были  тройные