стоил. И я убежден - именно ярость от сознания, что от меня ускользает  этот
вздорный триумф, заставила меня грубо сломать  челюсть  бедняге,  когда  его
товарищи прибежали, чтобы вырвать несчастного из моих рук; ибо этот поступок
не укладывается в рамки здравого смысла:  он  продиктован  детской  досадой,
игрой самого жалкого тщеславия. После этого я остыл и действовал  уже  почти
бессознательно.
     Вот, друг мой,  полное  признание,  самое  откровенное,  какое  я  могу
сделать. Я исповедуюсь Вам, дорогой мой Гюден: отпустите мне грехи.
     Вы знаете, друг мой, скольких людей придется  Вам  утешать,  если  дело
обернется дурно: прежде всего самого себя  -  Вы  ведь  потеряете  человека,
который Вас любит; затем - женщин; что до мужчин, то, если не считать  моего
отца, у них, как правило, хватает сил устоять при подобных потерях.
     Но послушайте, друг мой, буде я выздоровею, прошу Вас, не сжигайте  это
письмо, верните его мне: подобное  покаяние  не  оставляют  в  чужих  руках;
понимаете,  если  меня  опять  стошнит,  как  сегодня  утром,  и  я   выблюю
свернувшуюся кровь, которая меня душит,  потому  что  желудок  не  может  ее
переварить, то, избавившись от этой чудовищной пищи, я непременно встану  на
ноги.
     Прощайте; я устал писать и даже мыслить, попробую  бездумно  прозябать,
коли мне это удастся; это полезней для ран,  чем  писать,  даже  если  почти
вовсе не следишь за своим пером. Знайте, однако, друг мой, что  сейчас  меня
занимает только одно  -  как  бы  поскорее  выздороветь.  Все  задачи  моего
путешествия исполнены к совершенному моему удовлетворению. Не отвечайте мне,
так как я собираюсь, насколько это возможно,  двигаться  без  остановок.  Да
будет мне дано еще раз радостно расцеловать Вас!
                                                              16-го вечером.
     Мой добрый друг, пока не встретилась почта и не иссякла бумага,  письмо
не окончено. Я поспал, и мне приснилось,  что  меня  убивают.  Проснулся  от
жесточайшего приступа. Но до  чего  приятно  отхаркнуть  в  Дунай  огромные,
длиннющие сгустки крови. Как утишился  горячий  пот,  заливший  мое  ледяное
лицо! Как свободно я дышу! Вынужденный  отереть  глаза,  из  которых  потуги
выжали слезы, как ясно я вижу все вокруг! Даже скалистые горы по обе стороны
реки покрыты виноградниками. Все, что перед моими глазами, - чудо  культуры.
Склоны здесь столь отвесны, что пришлось высечь на них ступени  и  огородить
каждую террасу невысокой стеной,  дабы  предотвратить  осыпи.  Так  трудится
человек, который будет пить вино; но если бы Вы  видели,  как  цепляется  за
почти обнаженные утесы, старательно высасывая из них каменистые и купоросные
соки, виноград, которому ведь ничего пить  не  предстоит,  Вы  повторили  бы
вслед за мной: тут каждый делает все, что в его силах. В этом месте  теснина
так узка, что река словно закипает; это напоминает мне - только в  миниатюре
- наш с Вами переход из Булони в Дувр, когда мы оба тяжко болели. Но тогда я
все же был не так болен, как сегодня, хотя  и  страдал  больше:  я,  однако"
полон надежды. Все эти рвоты очищают нутро, а смена  острых  болей  чувством
совершенного блаженства, право, не  самое  худшее,  чего  следует  опасаться
воскрешенному, тут еще разумно считать, что добро восполняет  зло:  впрочем,
облегчение уже  близко.  Еще  двадцать  пять  немецких  лье,  иначе  говоря,
тридцать французских, и я окажусь в хорошей  постели  в  Вене,  где  проживу
по-барски не меньше недели, прежде чем пуститься в обратный путь.  Поскольку
меня там ждут доктора, возможно, ждут и  кровопускания  -  это  ведь  первый
принцип их науки.
     Чувствуется, что мы приближаемся к большой столице: обработанные земли,
суда  на  реке,  храмы,  укрепления  -  все  возвещает,  что  она  недалека.
Количество людей множится на  глазах;  они  будут  все  больше  тесниться  и
наконец скопятся в конечной точке моего путешествия: в конечной точке  моего
удаления, хочу я сказать; ибо мне предстоит проделать не  меньше  четырехсот
лье, чтобы вернуться домой и обнять дорогих друзей,  с  коими,  надеюсь,  Вы
поделитесь новостями, сообщенными мною. Я не могу писать всем одновременно и
потому буду посылать письма то одному, то другому; хорошо бы собрать все  их
в Ваших руках, не рассказывать же  заново  каждому  то,  что  уже  рассказал
другим. Пока моя голова разрывалась от  забот,  мне  чертовски  трудно  было
найти минуту для письма; но теперь, когда все кончено,  я  снова  становлюсь
самим собой и охотно болтаю.
     До свиданья, любезный друг: опять  тошнота  подступает  к  сердцу,  тем
лучше, пусть меня вырвет. Если бы не эта гадкая тяжесть,  я  был  бы  просто
раненым, тогда как теперь я болен. Больше никак не могу писать.
                                                        От 20-го, в полдень.
     Вот я и в Вене. Очень страдаю, но не  столько  от  удушья,  сколько  от
острой  боли:  думаю,  это  добрый  знак.  Сейчас  лягу;  давненько  мне  не
доводилось этого делать".

     Если г-н де Ронак полагает, что с приключениями покончено,  он  глубоко
ошибается. Впрочем, приключенческий роман и без элементов  плутовского,  как
считают некоторые, - причем в роли пикаро, плута, выступает, разумеется, сам
Бомарше - переходит в роман, именуемый, хочешь не  хочешь,  историческим.  И
если уж я употребил  слово  "роман",  то  венскому  эпизоду  нужно  было  бы
посвятить в нем, по меньшей мере, страниц триста. Завязка - письмо,  которое
Бомарше передает императрице  Марии-Терезии,  испрашивая  у  нее  аудиенцию.
Императрица в сомнении: кто такой этот г-н де Ронак? Ее секретарь, барон  де
Нени, видевший француза, ничего не понял в его приключениях, но  нашел,  что
"вид у него достойный". Все более и более недоумевая,  Мария-Терезия  просит