доклада Бомарше Сартину нам известно, что в  Нюрнбергской  магистратуре  тот
сообщил  допрашивавшему  его  чиновнику  приметы  разбойников,   а   _также_
Анжелуччи-Аткинсона. Так что путаница легко объясняется прихотями  перевода;
не следует забывать и  об  усталости  и  взвинченном  состоянии  Бомарше.  В
протоколе допроса злоумышленники именуются  Angelussi  and  Adginson.  Слова
обладают способностью выворачиваться наизнанку при переводе с  одного  языка
на другой, а то и просто при переходе от одного уха к другому - в  этом  вся
поэзия недоразумений. Тому лет двадцать, если  не  больше,  парижское  метро
пестрело рекламными афишами "Курить воспрещается, даже "Житан"!".  Как-то  я
имел счастье наблюдать прелестную сцену. Некий  великан  лет  шестидесяти  с
явным наслаждением курил в вагоне. Разгневанный контролер подошел к  нему  и
повелительно устремил палец на плакатик. Великан бросил взгляд, улыбнулся  и
отрицательно  покачал  головой:  "Я  "Житан"  не  курить!".  Все  это   было
произнесено с неповторимым австрийским акцентом. Служащий,  конечно,  решил,
что старик над ним издевается, тем более что  тот,  сопровождая  свои  слова
жестом, вытащил из кармана пачку сигарет и твердил: "Я "Житан" не  курить!".
Доброжелательные пассажиры пытались объяснить иностранцу смысл этого "даже".
Напрасный труд: "Что "даже"? Я "Житан" не курить!". Вскоре  после  окончания
войны мне самому с трудом удалось выбраться из Восточного Берлина, так как я
полагал, что "Ost" {Восток (нем.).} означает "Ouest" {Запад (фр.).}. Все это
я рассказываю, чтобы объяснить, почему не придаю особого значения  протоколу
допроса Бомарше, знавшего всего несколько немецких  слов,  Фецером,  знавшим
столько же французских. Мне кажется, все эти  трудности,  далеко  не  только
лингвистического  характера,  внушили  г-ну  де  Ронаку  желание   побыстрее
покинуть Нюрнберг и добраться до  цивилизованных  мест,  иными  словами,  до
Вены, города, где чиновники высшего и среднего ранга  считали  своим  долгом
говорить по-французски. После встречи с бургомистром Нюрнберга, которому  он
объяснил, что должен, не  мешкая,  повидаться  с  императрицей,  отчего  его
поведение  показалось  чиновникам  еще  более  странным,   г-н   де   Ронак,
опасавшийся из-за ран дорожной тряски, зафрахтовал судно и  отправился  вниз
по Дунаю. Во время этого четырехдневного речного плавания он написал  Гюдену
прелестное письмо,  неоднократно  цитировавшееся  по  частям,  но  я  считаю
необходимым дать его полностью, несмотря на всю пространность, поскольку оно
позволяет нам ненадолго расстаться с г-м де Ронаком и  снова  встретиться  с
Бомарше,  иными  словами,   с   личностью   далеко   не   заурядной,   порой
легкомысленной, зачастую суетной, но никогда не способной на низость. В этом
послании  Гюдену  я  выделил  курсивом  слова,  которые  представляются  мне
чрезвычайно важными. Здесь, по-моему, весь Бомарше. Но правильно понять  эти
строки можно только в контексте. Они, как и все остальное, сорвались с  пера
совершенно непреднамеренно. Выделяю их я, не Бомарше:
                                            "С моего судна, 16 августа 1774.
     Возьмите Вашу карту Германии, мой любезный, добрый друг; пройдитесь  по
Дунаю от Форе-Нуар к Эксину, что чуть ниже Ратисбона, и двигайтесь дальше  -
туда, где Инн у Пассау впадает в Дунай, затем проследуйте к Линцу,  примерно
к границе эрцгерцогства Австрийского: видите ли  вы  на  реке,  меж  высоких
гористых берегов, которые здесь суживаются, убыстряя течение, хрупкий баркас
с шестью гребцами, где в креслах, перенесенных на палубу, покоится  человек,
чья голова и левая рука  перевязаны  окровавленными  бинтами,  -  он  пишет,
несмотря на дождь, который хлещет  точно  во  время  потопа,  и  на  удушье,
стесняющее его грудь, весьма тягостное, но все же не такое мучительное,  как
до сегодняшнего утра, когда после отхаркивания нескольких сгустков крови ему
стало значительно легче. Ессе homo {Се человек (лат.).}.  Еще  два-три  раза
так откашляться, еще немного усилий благодетельной природы, которая трудится
изо всех  сил,  чтобы  подавить  внутреннего  врага,  и  я  воспряну  духом.
Рассказывая Вам все это, я исхожу из того, любезный друг, что Р..., коему  я
вчера написал и сегодня поутру отправил точное сообщение о приключившемся со
мной несчастье, Вас обо всем осведомил; я предполагаю также, что Вы  поняли:
человек на баркасе - Ваш злосчастный друг,  который  пишет  с  трудом  из-за
непрестанных толчков при каждом ударе весла.
     Но чем заняться в норе - разве только видеть сны? -  говорит  наш  друг
Лафонтен, повествуя о своем зайце. Я же говорю:  чем  заняться  на  баркасе,
разве только писать? Можно читать, ответите  Вы.  Но  чтение  отъединяет,  а
письмо утешает, размышления суровы, а беседа сладка,  разумеется,  беседа  с
другом. Поэтому я должен рассказать Вам о своих треволнениях последних  двух
дней.
     Я все продумал; я понял, что зло никогда  не  бывает  так  велико,  как
представляет его себе или  рисует  другим  человек,  по  натуре  склонный  к
преувеличению. Я сейчас пережил, как морально, так и физически, злоключения,
едва ли не самые ужасные из всех,  кои  могут  выпасть  человеку.  Для  Вас,
конечно, ужасно уже само зрелище Вашего друга, сбитого с ног разбойниками  и
пораженного смертоносным кинжалом, но на самом деле, поверьте мне, друг мой,
в тот миг, когда все  это  происходит,  зло  не  столь  уж  велико.  Занятый
обороной и даже тем, чтобы воздать врагу той же монетой за  причиненное  мне
зло, я, клянусь Вам, менее всего страдал от  физической  боли;  я  почти  не
ощущал ее, гнев, обуревавший меня в  эту  минуту,  очевидно,  заслонял  все.
Страх - не более чем дурная и вводящая в обман сторона беды, он убивает душу
и изнуряет тело. Здравый взгляд на происходящее, напротив, бодрит  первую  и
укрепляет второе.
     Какой-то негодяй посмел напасть на меня, посмел  нарушить  покой  моего
путешествия; это наглец, которого должно наказать; за ним появляется  второй