сопротивления, когда я, вытащив свой носовой платок и отшвырнув на  тридцать
шагов нож, мешавший мне, поскольку левая рука у меня была занята пистолетом,
собрался его связать; однако этому намерению не суждено было  осуществиться:
я увидел, что к нам приближаются второй  бандит  и  еще  несколько  злодеев;
приходилось снова думать о своем спасении. Признаюсь,  тут  я  понял,  какую
ужасную оплошность допустил, отбросив нож; в эту минуту  я  убил  бы  своего
грабителя без всяких угрызений совести, одним врагом стало бы меньше. Но, не
желая разряжать второго пистолета,  ибо  только  он  давал  мне  возможность
держать на почтительном расстоянии тех, кто надвигался  на  меня,  поскольку
трость могла служить, самое большее, орудием  обороны,  я  в  ярости,  вновь
овладевшей мною, с силой ударил по рту этого стоявшего на  коленях  человека
дулом пистолета, разбив ему челюсть и сломав несколько передних  зубов,  так
что кровь хлынула  рекой;  он  решил,  будто  убит,  и  упал.  Тут  почтарь,
обеспокоенный моим отсутствием, решил, что я заплутался, и отправился в  лес
на розыски. Он протрубил в рожок, который немецкие ямщики носят на перевязи;
услышав этот звук и увидев почтаря, злодеи замялись,  и  это  позволило  мне
отступить, держа в одной руке поднятую трость, а в другой - направленный  на
них пистолет, так что обобрать меня им не удалось. Когда они поняли,  что  я
выбрался на дорогу, они разбежались; и мой лакей, и кучер видели мошенника в
голубом жилете с перекинутым через руку фраком - он быстро перебежал  дорогу
мимо коляски, - это был тот  самый  разбойник,  который  сбил  меня  с  ног;
возможно, упустив случай обшарить мои  карманы,  он  рассчитывал  обворовать
экипаж. Добравшись до коляски и почувствовав себя в безопасности,  я  первым
делом помочился. Я не раз убеждался на опыте, что это одно из самых надежных
успокоительных средств после больших потрясений.
     Пропитав мочой носовой платок, я промыл им раны.
     Та, что была на верхней части  груди,  оказалась  небольшой  царапиной.
Рана в подбородок очень глубокая - нет сомнения, кинжал  затронул  бы  мозг,
будь удар прямым, но нож коснулся меня, когда я падал  навзничь,  и  поэтому
скользнул по внутренней стороне челюстной кости. Рана на левой руке особенно
болезненна из-за того, что эта часть ладони обычно подвижна -  нож  вошел  в
мякоть большого пальца до самой кости.  Мой  лакей  в  ужасе  спросил  меня,
почему я не позвал на помощь; но  не  говоря  уж  о  том,  что  моя  коляска
отъехала слишком далеко, чтобы  мой  зов  мог  быть  услышан,  я  все  равно
поостерегся бы это делать, хорошо зная, как ослабляет человека трата сил  на
пустые вопли".
     За несколько дней до этого происшествия те же разбойники в том же  лесу
напали на почтовую карету и, обобрав пассажиров, захватили 40 000  флоринов.
Рассказ Бомарше, взятый нами из письма к некоему Р... - очевидно, де Рудилю,
его парижскому поверенному, - несколько удивляет  нас  своей  патетичностью,
вызывая улыбку. Но не надо забывать, что,  во-первых,  Бомарше  все  еще  не
оправился от горячки, которой заболел в Кельне; во-вторых, он  действительно
серьезно ранен; в-третьих, в XVIII веке разбой был, особенно  в  Центральной
Европе, если можно так выразиться, расхожим промыслом. Все это  не  помешало
превосходнейшему Лентилаку, самому благорасположенному из биографов Бомарше,
не колеблясь,  написать:  "История  с  разбойниками  -  сказка,  идею  этого
сценария  подсказало  Бомарше  известие  о  нападении  на  почтовую  карету,
дошедшее до него, когда он был в пути". Введенный в  заблуждение  фразой,  в
которой упоминаются одновременно Анжелуччи и  разбойники,  Лентилак  обвинил
Бомарше во лжи. И  следовательно,  в  том,  что  раны  себе  он  нанес  сам!
Допустим. Позволительно все же спросить, а каким образом  Бомарше  узнал  об
ограблении почтовой кареты между Франкфуртом и Нейштадтом. По радио?
     Прибыв в Нейштадт 13-го  вечером,  г-н  де  Ронак,  раненный,  в  жару,
отказался принести жалобу - он спешил поскорее пуститься в путь и  добраться
до Нюрнберга, чтобы получить  там  медицинскую  помощь.  Сменили  кучера,  и
карета покатила во всю прыть. Кучер Драц сделал в окружном  суде  заявление,
где свалил всю вину на своего клиента: "Не  знаю,  в  здравом  ли  уме  этот
господин, может,  он  и  раны  нанес  себе  сам  собственной  бритвой".  Эти
показания  Драца   впоследствии   легли   в   основу   всех   предположений,
оскорбительных для памяти  Бомарше.  Однако,  читая  свидетельство  почтаря,
видишь, что более всего он опасался, как бы г-н  де  Ронак  не  распустил  в
Нюрнберге зловещих слухов о Нейштадтской дороге, сравнив ее,  к  примеру,  с
"душегубкой". Почтенный Карл Кюнстлер в своих "Повседневных жизнях"  не  раз
упоминает о недобросовестности  и  мошенничестве  немецких  почтмейстеров  и
почтарей. О том же свидетельствуют известные путешественники XVIII  века.  У
августейшей Германии в ту пору, когда через нее проехал Бомарше, и  в  самом
деле была дурная слава. Но допустим даже, Драц дал показания честно,  -  его
суждение еще ничего не доказывает.
     В Нюрнберге г-н де Ронак с  лакеем  остановились  в  "Красном  петухе".
Хозяин гостиницы Конрад Грюбер нашел, что постоялец  несколько  не  в  себе,
поскольку  тот,  "поздно  поднявшись   с   постели,   принялся   расхаживать
взад-вперед по дому". Кого не причислишь к опасным безумцам, если достаточно
подобных  признаков?  Зарегистрируем,  однако,  и  показания  Грюбера,   как
зарегистрировали ранее показания Драца.
     Наконец и сам г-н Ронак дал свои первые  показания  высокопоставленному
чиновнику Карлу фон Фецеру. Поразительная деталь:  оказывается,  разбойники,
перекликаясь в разгаре схватки в лесу,  именовали  друг  друга  Анжелуччи  и
Аткинсон! Вот и третье звено  в  цепи  обманов!  Запутавшись  в  собственном
вранье, Бомарше несет чушь! И историки давай наперебой  то  обвинять  нашего
героя, то тонко иронизировать  над  ним,  как  кому  вздумается.  Однако  из