побоялся столь резко обвинить в печати своих судей  перед  самым  вынесением
приговора? "Если бы границы  власти  устанавливались  произвольно,  если  бы
права человека сужались или расширялись в зависимости от личных  мнений,  на
что же тогда можно было бы твердо опереться? В  таком  случае  суды  уже  не
ведали бы пределов своим полномочиям, граждане  -  пределов  своей  свободе.
Всем завладели бы хаос и смута, и подобная  анархия  была  бы  даже  опаснее
хаоса, царящего на Востоке. Если бы вместо хладнокровного рассмотрения  тяжб
в  соответствии  с  законом,  орудиями   которого   они   являются,   судьи,
воодушевляемые не столько духом правосудия,  кое  обязаны  вершить,  сколько
корпоративными интересами, стали бы попирать  права  граждан,  то  либо  вся
законодательная система обнаружила бы свою непригодность, либо  возникла  бы
необходимость  в  создании  высшего  судебного  органа,  поставленного   над
самовластными судами, чтобы каждый гражданин  имел  право  принести  в  этот
высший орган свою справедливую жалобу".
     Чтобы  дать  представление  об  атмосфере  накануне  суда  и   показать
"благодушие"  парламента,  можно  привести   один   ничтожный,   но   весьма
характерный эпизод. Направляясь на допрос к прокурору, Бомарше  сталкивается
на галерее с главой парламента Николаи, в прошлом кавалерийским полковником,
который шествует во главе эскадрона судейских. Без всяких причин  и  поводов
Николаи,  указывая  пальцем  на  Бомарше,  восклицает:  "Стража,  немедленно
вывести этого человека,  вот  этого,  Бомарше;  он  явился  надерзить  мне!"
Наглеца хватают, но тот, растолкав гвардейцев, обращается  к  присутствующим
со словами: "Я беру в  свидетели  публичного  оскорбления,  нанесенного  мне
здесь, всю нацию". "Гражданин", "нация" - не странный ли лексикон  для  1773
года? Удивительнее всего, что сановному Николаи пришлось  дать  задний  ход,
поскольку "нация" - то  есть  свидетели  столкновения  -  встала  на  защиту
"гражданина" и вырвала его из  рук  стражей.  В  объяснение  причины  своего
внезапного гнева Николаи заявил, будто Бомарше  показал  ему  язык!  Но  для
первого президента  свято  неприкосновенного  парламента,  вдобавок  бывшего
полковника, уже и то, что он снизошел до оправданий,  означало  отступление.
Бомарше, бросая на сей  раз  вызов  самому  Николаи,  немедленно  пересказал
эпизод, ничего не смягчая, в своем четвертом "Мемуаре", чем  разъярил  судей
до предела.
     Мы уже видели, как отозвалась публика, "нация". С декабря 1773 года  по
февраль 17 74-го общественный отклик на  дело  Бомарше  принимал  все  более
бурный характер. В кафе и даже на улицах люди открыто  защищали  Бомарше  и,
главное, нападали на парламент. Подобные манифестации возникали стихийно, их
никто, разумеется, не организовывал, не мог организовывать. Но борьба одного
человека против произвола внезапно превратилась  в  борьбу  почти  всеобщую.
Конечно, в самого короля, которого Бомарше не затрагивал,  протест  пока  не
метил. Еще какое-то время король останется над схваткой. В 1773 году "нация"
атакует только парламент, выражение воли  суверена.  Но  эта  трещина,  этот
сознательный протест  за  пятнадцать  лет  до  революции  возвещают  великий
переворот 1789 года. Как писал Бомарше в четвертом "Мемуаре": "Все это  дело
приняло слишком серьезный оборот, чтобы ограничить его частными рамками".
     Вольтер,  поначалу  взявший  сторону  парламента   Мопу,   вскоре   под
воздействием "Мемуаров" изменил свое отношение. "Боюсь, - писал  он,  -  что
этот блестящий вертопрах по сути прав, вопреки  всем.  Какое  плутовство,  о
небо! какие мерзости! какое низкое падение нации! и как  все  это  неприятно
для парламента!" Он уточняет свою мысль в другом письме, к д'Аламберу:  "Что
за человек! Ему доступно все - шутка, серьезность,  логика,  веселье,  сила,
трогательность, все роды красноречия, хотя он не стремится ни  к  одному  из
них, он повергает всех своих противников и  дает  уроки  своим  судьям.  Его
простодушие приводит меня в восторг, я прощаю ему  неосторожные  поступки  и
дерзости". Если верить Лагарпу, это простодушие приводило Вольтера в восторг
и вместе с тем тревожило, Вольтер якобы даже  спросил  как-то  у  одного  из
друзей, не требовалось ли нечто большее, чтобы создать "Заиру" и "Меропу"?
     Замечательно, что многие крупные  писатели  того  времени,  преодолевая
взаимную зависть - в литературе дружеские отношения всегда отравлены бешеным
соперничеством, - сочли необходимым приветствовать "Мемуары"  и  их  автора.
Тем, кто обвиняет Бомарше, что  он  не  является  их  подлинным  создателем,
отвечает Руссо: "Не знаю, он ли их сочинил, но знаю,  что  таких  "Мемуаров"
для другого не пишут". Бернарден де  Сен-Пьер  пророчествует:  "Вы,  сударь,
созданы  чтобы сравняться в  славе  с  Мольером".  Гете  организует  во
Франкфурте публичные чтения четвертого "Мемуара". Хорас Уолпол  пишет  своей
приятельнице г-же Дюдеффан: "Я получил  мемуары  Бомарше;  я  уже  дошел  до
третьего, и они меня весьма забавляют... Словом, мне ясно, что, принимая  во
внимание бушующие сейчас у вас политические страсти, это дело  должно  стать
сенсационным. Я забыл Вам сказать, что ваши судебные методы повергли меня  в
ужас. Есть ли в мире другая страна, где эта  г-жа  Гезман  уже  не  была  бы
сурово наказана? Ее показания чудовищно бесстыдны. Неужели у  вас  дозволено
так лгать, умалчивать, противоречить себе, так сумасбродно чернить своих же?
Что сталось с этой особой и ее негодяем мужем? Прошу Вас, ответьте".
     Как справедливо сказала именно г-жа Дюдеффан, публика была "без ума  от
автора" "Мемуаров". В особенности женщины. Тому свидетельницей некая дама де
Мортов, которая зарифмовала свое безумное увлечение:

                          Перо твое, о Бомарше,
                          Наделено волшебной силой
                          Дать наслаждение душе