факту,  который  послужил  мотивом  донрса.  Я  вынужден  защищаться   всеми
средствами".  Существует  оружие,  к  которому  Бомарше  предпочел   бы   не
прибегать, - и его смущение, его отвращение, как мне кажется,  также  должны
быть засчитаны в его пользу. Чтобы  судить  о  достоинствах  человека,  мало
одних славных деяний, истинное мерило  благородства  -  чувство  неловкости,
которое человек испытывает, совершая неблаговидный поступок.
     Нередко утверждают, что эти  четыре  "Мемуара"  (первый,  дополнение  к
нему,  добавление  к  дополнению,  четвертый)  -  плод  коллективных  усилий
"гнусной клики". Разумеется,  написанные  второпях  -  поневоле  приходилось
спешить - эти тексты прочитывались и перечитывались, а  подчас  и  правились
членами семьи. Бомарше нашел временный приют у своей сестры  Лепин,  в  чьем
доме царила та же культурная атмосфера, что и в мастерской на улице Сен-Дени
в былые времена. У старого г-на Карона - бойкое перо,  Тонтон  и  ее  супруг
Мирон неравнодушны к литературе,  Лепин  и  Фаншон  далеко  не  невежды,  но
одареннее всех - Жюли. Однако, читая ее многочисленные письма или  книжечку,
опубликованную  ею  в  1788  году,  -  "Рассудительное  существование,   или
Нравственный взгляд на цену жизни", мы видим, насколько ее стиль и  суждения
отличаются от стиля и мысли брата. В своем  вольнодумстве,  как  и  в  своей
набожности, Жюли  сохраняет  некоторую  манерность,  она,  как  это  нередко
случается с литературными дамами, стремится писать  красиво,  округло.  Так,
например, она пишет Тонтон: "Я должна поскрестись  в  дверь  твоего  сердца,
поухаживать за твоим умом, разбудить всех твоих  лакеев  -  благие  помыслы,
подкупить твою горничную - память, чтобы поднять на ноги твоего  швейцара  -
благорасположение, и т. д.".  Даже  в  лучшие  минуты  Жюли  жеманничает  ri
косится  на  зеркало.  Достоинство  же  "Мемуаров",  на  мой  взгляд,  в  их
естественности, свободе стиля, не страшащегося  даже  вульгарности.  Подобно
всем   великим   писателям,   Бомарше    никогда    не    отступает    перед
неблагопристойными или даже пошлыми выражениями.  Только  ничтожные  модники
пуще чумы боятся грубых оборотов и пишут, как ходят, -  на  цыпочках.  Между
тем все четыре "Мемуара", нравится это или не нравится, написаны  на  едином
дыхании, в котором  невозможно  обмануться.  Это  ритм  Бомарше  -  быстрый,
легкий, увлекающий за собой. Ни Жюли, ни Мирон, ни старик  отец  не  владеют
этой динамичностью, гением краткости. Анализ  текста  показывает,  что  Жюли
действительно частенько прикладывала к нему руку. Ломени и Помо правы, когда
приводят хотя бы пассаж, где Бомарше отвечает г-же Гезман, попрекнувшей  его
тем, что он сын часовщика:
     "Вы начинаете ваш шедевр с того, что  попрекаете  меня  сословием  моих
предков: увы! Сударыня,  слишком  верно,  что  последний  из  них  наряду  с
занятиями  разнообразной  коммерцией   приобрел   также   довольно   большую
известность как искусный  часовых  дел  мастер.  Вынужденный  согласиться  с
приговором по этой статье, с болью признаюсь, что  ничто  не  может  обелить
меня от вины справедливо отмеченной  вами,  -  я  действительно  сын  своего
отца... Но я умолкаю, ибо чувствую, что он  стоит  за  моей  спиной,  читает
написанное мною и, смеясь, меня целует. О вы,  попрекающие  меня  отцом,  вы
даже не можете себе представить великодушие его сердца. Поистине, оставляя в
стороне то, что он был  часовщиком,  я  не  вижу  ни  единого  человека,  на
которого пожелал бы его сменить; и я слишком хорошо знаю цену  времени,  кое
он  научил  меня  измерять,  чтобы  терять  его  на  опровержение   подобных
благоглупостей".
     В  этом  абзаце  Жюли,  действительно,   принадлежит   часть,   которой
невозможно пренебречь, поскольку именно она нашла удачную фразу  об  отце  -
"он стоит за моей спиной, читает написанное" и т. д. Но достаточно ли  этого
для вывода, что "Мемуары"  писались  сообща  всей  "веселой  компанией"?  Не
думаю.  Поправки,  вымарки,  приписки  отнюдь  не  так  многочисленны,   как
утверждают. Редкий писатель не  принимает  в  расчет  мнения  близких.  А  у
Бомарше более чем достаточно оснований прислушаться к критике  "Мемуаров"  -
на карту поставлена его жизнь. Однако семья, и в особенности Жюли,  опасаясь
худшего,  требовали,  чтобы  он  ограничился  своим   процессом,   то   есть
советником, прекрасной  Габриель  и  их  сообщниками.  Сам  же  Бомарше  все
отчаяннее ввязывался в политическую борьбу.  Логика  и  отвага  толкали  эту
жертву установлений тогдашнего общественного строя  и  привилегий,  которыми
социальная система наделяла избранных, к тому, чтобы осудить строй в  целом,
подорвать  устои  самой  системы.  Осторожность,  расчет,  личные   интересы
требовали от Бомарше покорности, смирения, но ему уже претили эти  игры,  он
желал наконец стать самим собой." Он ведь вообще мог избежать процесса, если
бы забыл, как ему намекал Марен, о злосчастных пятнадцати луидорах.  Он  мог
снова занять свое место в первых рядах этого общества, пустив в ход  интриги
и талант. Все те, кто вокруг него так или иначе оказывались  в  конфликте  с
властью, предпочитали уступить. И я так настаиваю  на  социальном  характере
бунта Бомарше, на его внезапном и  одиноком  протесте  против  режима,  если
договаривать до конца - против абсолютной монархии,  -  именно  потому,  что
такая позиция не укладывается в традиционный образ Бомарше. Но  до  чего  же
трудно ломать привычные представления! Не далее как  вчера  я  дал  прочесть
написанное мною одному приятелю, чтобы  проверить,  достаточно  ли  все  это
убедительно. Он читал внимательно, горячо заверил меня, что  само  изложение
фактов  доказывает  бесспорную  порядочность,   даже   безупречность   этого
человека. А потом добавил: "Да, но все же Бомарше..." Ну а вы, читатель? Вас
тоже не оставляет сомнение, то самое, что звучит на первых  страницах  книги
Байи: "...он внушает нам тревогу, недоверие"? Тогда прочтите  повнимательнее
строки, написанные за несколько дней до  суда.  Каков  человек,  который  не