наших латинских странах,  где  излюбленная  игра  -  марать  грязью  соседа,
клевета влечет за собой опасные последствия. Такого рода  гнусная  практика,
как известно, не вышла из употребления и в наше время. Нет поистине  способа
более действенного, когда нужно сразить человека или  подмочить  его  доброе
имя. Намеченной жертве никогда уже не подняться полностью, как же, ведь  нет
дыма без огня! Пойдите на званый обед, и с первой ложкой супа вам  поднесут,
что такой-то кардинал - дама,  а  такой-то  министр  -  спит  с  гражданским
гвардейцем,  что  сын  такого-то  великого  артиста  на  самом  деле  -  сын
негра-боксера, про которого вам еще накануне  сказали,  будто  он  услаждает
некую королеву, и что последний лауреат  Нобелевской  премии  уже  не  пишет
более книг  со  дня,  когда  умер  его  камердинер.  Самому  здравомыслящему
человеку трудно устоять  перед  такими  инсинуациями.  Сколько  ни  отвергай
низкие поклепы, сколько ни затыкай уши, отказываясь слушать мерзкие сплетни,
а все какой-то след, какой-то душок остается. И вы ловите себя на  том,  что
искоса доглядываете на бюст его преосвященства, или на том,  что  щеки  сына
артиста кажутся вам чересчур смуглыми, что среди  гвардейцев,  выстроившихся
вдоль лестницы в опере, вы невольно ищете супруга его превосходительства или
задаетесь вопросом, не слишком ли много орфографических ошибок делает  новый
камердинер  академика.  Современникам  Бомарше  напевали  вещи  куда   более
страшные, более гнусные, и, поскольку их твердили без устали, они застревали
в ушах, как навязчивый припев. Эти клеветнические куплеты не изгладились  из
памяти и по сей день. Но, зная толк в музыке такого рода,  Гезман  вовсе  не
стремился сам выступать в роли исполнителя. Подобно Лаблашу, он  предпочитал
вдохновлять музыкантов и поощрять тех, у кого было  должное  призвание.  Его
избранниками оказались Марен, Бертран и Бакюлар д'Арно.

     Эти три имени - Марен, Бертран, Бакюлар - не сохранились бы в  истории,
не представься Бомарше случай их обессмертить, воздав, так  сказать,  добром
за  зло.  Марен,  Бертан,  Бакюлар,  найденные  Гезманом  и,  вне  сомнения,
Лаблашем, получившие от них мзду, немалую мзду, сделали свое  дело.  Бомарше
перенес спор на площадь, и Гезману пришлось последовать за  ним.  Не  желая,
однако, рисковать сам,  он  выставил  трех  своих  подручных.  Итак,  Марен,
Бертран и Бакюлар  написали  и  опубликовали  каждый  по  мемуару  за  своей
подписью.  Гезман,  знаток  человеческой  природы,  призвал  людей,  близких
Бомарше, точнее, его "знакомых",  поскольку,  как  показывает  опыт,  палача
легче всего найти именно в окружении жертвы,  особенно  когда  речь  идет  о
литераторах,  всем  ведь  известно,  что   ревность   и   зависть   -   музы
общедоступные.
     Бакюлар  д'Арно  был  довольно  известным  романистом.  Творил   он   в
погребально-помпезном  стиле  и,  как  заверяет   Ломени,   весьма   кичился
"пышностью своих чувств". Был он, как и многие писатели  до  и  после  него,
советником посольства, впрочем, в 1773 году это  значило  куда  больше,  чем
сегодня.  Бакюлару  уже  доводилось  выполнять  определенные  и  не   только
дипломатические миссии, вот ему и поручили разделаться с несносным  Бомарше,
выступив свидетелем обвинения. У Бакюлара были и другие  причины,  не  столь
благородные, постараться услужить  Гезману  и,  следовательно,  государству.
Разве не прибег он к помощи советника, когда у него был процесс  в  Турнеле?
Словом, бедняга Бакюлар был "в руках" у Гезмана. Но не потому ли, что  писал
он без особой охоты, мемуар его оказался слишком  "пышным"  и  обнаружил  за
напыщенностью стиля худосочие аргументов? Не берусь судить. Однако романист,
даже самый жалкий, должен, по-моему, довольно прохладно относиться  к  своей
работе, чтобы написать: "...есть сердца, в которых я читаю с содроганием;  я
прозреваю в них мрачные бездны ада. И тут я восклицаю: ты дремлешь,  Юпитер!
Зачем же даны тебе молнии?" Во всем сочинении Бакюлара нам удалось  выискать
всего одну фразу, написанную естественно, без  патетики:  "Я  шел  пешком  и
повстречался на улице Конде с  господином  Бомарше,  ехавшим  в  карете,  _в
собственной карете_!" Бакюлар  стал  самим  собой,  едва  ему  представилась
возможность откровенно выразить обуревавшие его чувства. А разве  признаться
в том, что успех и преимущества другого тебя  огорчают,  возбуждают  в  тебе
ненависть, -  не  значит  открыть  свою  душу?  Бомарше  не  упустил  случая
выпустить воздух из лягушки, которая мечтала раздуться, чтобы  сравняться  с
волом.
     "..._в собственной карете!_ (повторяете Вы с жирным знаком восхищения).
Да кто же после этого печального  "я  шел  пешком"  и  этого  жирного  знака
восхищения, бегущего за моей каретой, не сочтет Вас воплощенной завистью? Но
я, зная Вас как человека доброго, отлично понимаю, что слова "в  собственной
карете!" выражают отнюдь  не  Ваше  нежелание  видеть  меня  "в  собственной
карете", а лишь огорчение, что не я вижу Вас в Вашей; люди неизменно  в  Вас
ошибаются, а все потому,  что  Вы  никогда  не  говорите  того,  что  хотите
сказать...
     Но утешьтесь, сударь,  карета,  в  которой  я  мчался,  когда  Вы  меня
увидели, мне уже не принадлежала; по требованию графа де Лаблаша на нее  был
наложен  арест,  как  и  на  все  прочее  мое  имущество:  люди,   именуемые
"вооруженными силами порядка", в синих мундирах,  с  перевязями  и  грозными
ружьями, обосновавшиеся в моем  доме,  надзирали  за  нею,  как  и  за  моей
мебелью, попивая мое вино; и для того чтобы неумышленно  раздосадовать  Вас,
представ "в собственной карете", мне в тот день пришлось самому испытать  то
же чувство досады, испрашивая у этих приятелей  судебного  исполнителя  -  с
шляпой в одной руке и крупной монетой в другой - разрешения  воспользоваться
ею; что я, с Вашего соизволения, и делал каждое  утро.  И  сейчас,  когда  я