по поводу письма, которое я имел честь вам передать и благодаря  которому  я
получил  аудиенцию  у   господина   Гезмана?"   -   "Разумеется,   сударь...
минуточку...  запишите...  что  касается  так  называемой  аудиенции...  так
называемой... аудиенции..."
     Пока она ищет то, что хочет сказать, у меня есть время дать  объяснение
читателю. Картина этих  очных  ставок  вовсе  не  так  забавна,  как  я  это
изображаю: мне крайне важно обратить внимание на  затруднительное  положение
дамы,  вынужденной  связать  весьма  обыденные  мысли  с  громкими   словами
судебного красноречия, в которые имели глупость облечь их ее  советчики.  Во
всех этих выражениях - "так называемая аудиенция... вопреки и против всех...
как  она  подразумевает...  начиная  письменные  показания..."  -  ощущается
присутствие божества, вдохновляющего жрицу, заставляя ее  вещать  на  языке,
коего сама она совершенно не понимает.
     Г-жа  Гезман  тянула  столь  долго,  повторяя  свою   "так   называемую
аудиенцию", - меж тем как секретарь с пером в руке застыл в ожидании и  наши
шесть глаз вперились в нее, - что г-н де Шазаль, следователь, в конце концов
мягко сказал ей:
     - Ну, сударыня, что подразумеваете вы под "так называемой  аудиенцией"?
Не будем придираться к словам: выскажите твердо вашу мысль - объяснитесь,  а
я сформулирую точно ваши показания.
     - Я хочу сказать, сударь, что не вмешиваюсь ни в дела, ни  в  аудиенции
моего мужа, я занимаюсь только домом,  так  что,  если  господин  Бомарше  и
вручил письмо моему лакею, то  сделал  он  это  только  по  своему  ужасному
злонравию - и на этом я буду настаивать вопреки  и  против  всех.  Секретарь
писал.
     -  Соблаговолите  нам   объяснить,   сударыня,   какое   злонравие   вы
усматриваете в таком простом поступке, как передача письма лакею?
     Очевидная заминка, связанная с моим злонравием;  пауза  затягивается...
так затягивается, что мы оставляем в покое мое злонравие; но зато слышим  от
нее:
     - Если правда, что господин Бомарше принес  в  наш  дом  письмо,  пусть
скажет, кому из наших слуг он его вручил?
     - Молодому лакею,  блондину,  который  сказал,  что  прислуживает  вам,
сударыня.
     - А, вот вы и попались на противоречии! Запишите, что господин  Бомарше
вручил письмо блондину; мой лакей не блондин, он светлый шатен.  (Эта  фраза
меня сразила.) И если это мой лакей, какая на нем была ливрея?
     Тут я, действительно, попался; однако, овладев собой, ответил, как мог.
     - Я не знал, что у слуг сударыни особая ливрея.
     -  Пишите,   пишите,   прошу   вас,   что   господин   Бомарше,   якобы
разговаривавший с моим лакеем, не знает, что у моих слуг особая ливрея, даже
две - одна зимняя, другая летняя.
     - Сударыня, я настолько не намерен оспаривать у вас две ливреи,  зимнюю
и летнюю, что мне даже кажется, будто лакей был в весеннем утреннем камзоле,
коль скоро все происходило 3 апреля. Простите,  если  я  недостаточно  точно
выразился. Поскольку мне представлялось само собой разумеющимся,  что  после
вашего замужества ваши слуги расстались с ливреей Жамаров, дабы  облечься  в
ливрею дома Гезман, мне не пришло в голову различить по платью,  имею  ли  я
дело с лакеем барыни или (барина, так что мне  пришлось  положиться  в  этом
деликатном вопросе на коварные заверения слуги, независимо от того,  был  ли
он блондином или светлым шатеном; но, будь он в ливрее Гезманов или Жамаров,
факт тот, что на глазах у двух безупречных свидетелей  -  мэтра  Фальконе  и
господина Сантера -  я  вручил  некоему  лакею,  _якобы_  вашему,  у  вашего
подъезда письмо, которое он отказывался  отнести,  потому  что,  сказал  он,
барыня сейчас с барином, но которое он все же отнес, когда я  его  успокоил,
после чего вернулся к нам с устным ответом: "Вы можете подняться  в  кабинет
барина; он спустится туда по внутренней лестнице".
     И т. д.
     Габриель Гезман отлично владеет искусством увиливать от прямого  ответа
и нескончаемо препираться  относительно  нелепых  подробностей.  Понуждаемая
внести уточнения, она внезапно увертывается: "Оставьте меня в покое, сударь;
если было бы необходимо отвечать на все ваши дерзости, мы не покончили бы  с
этим письмом до завтрашнего утра".
     Когда Бомарше или следователь указывают ей, что ее показания, данные  в
один день,  противоречат  показаниям,  данным  в  другой,  г-жа  Гезман,  не
сморгнув, величественно отвечает: "В тот день я не знала, что говорю,  я  не
помнила себя,  поскольку  _была  в  критическому  состоянии_".  В  ответ  на
удивление по поводу такой странности она уточняет: "По правде говоря, бывают
периоды, когда я не знаю, что говорю, и ничего не помню".
     Но случается,  прелестная  мастерица  ощипать  каплуна,  запутавшись  в
собственных пируэтах, теряет равновесие. Послушаем снова Бомарше:
     "Тогда я попросил ее соблаговолить  сказать  нам  прямо  и  без  всяких
экивоков, не потребовала ли она через Леже пятнадцать луидоров для секретаря
и не заперла ли она их в свое бюро,  когда  книготорговец  вручил  ей  их  в
звонкой монете.
     - Я отвечаю прямо и без экивоков, что Леже никогда  не  заговаривал  со
мной ни о каких пятнадцати луидорах и никогда мне их не приносил.
     - Заметьте, сударыня, было бы куда достойнее сказать: "Я их  отвергла",
чем настаивать на том, что вы никогда о них не слышали.
     - Я настаиваю на том, сударь, что мне  о  них  не  говорили;  может  ли