такая личная! - превращается  в  борьбу  всеобщую.  Это  ощутила  не  только
Франция, но вся Европа и, как я уже сказал, Америка.

     Но полемического таланта, как бы  он  ни  был  блестящ,  искренности  и
страстности подсудимого, значительности того, что было поставлено на  карту,
даже непопулярности парламента Мопу - необходимых условий успеха  "Мемуаров"
- все же было бы недостаточно, чтоб  обеспечить  им  всемирную  известность.
Секрет необыкновенного успеха Бомарше можно сформулировать в одном  слове  -
комедия.  Только  благодаря  идее  превратить   противников   в   комедийных
персонажей, написать сцены, где они поставлены  в  комическое  положение,  и
отвести в этих сценах  роль  самому  себе,  Бомарше  обрел  свою  публику  -
Публику! В противоположность читателю, который хранит свои  впечатления  про
себя,  переживает  молча,  театральная  публика  отвечает  смехом,  криками,
аплодисментами; она принимает участие в действии, она откликается. Спектакль
нельзя довести до конца без публики и тем более вопреки ей.  Мы  убедимся  в
этом в день суда. Весь Париж выйдет на улицу,  чтобы  поздравить  Бомарше  и
освистать его  противников.  Поразительное  дело  -  народ  вовсе  не  будет
считаться с  реальным  исходом  процесса,  он  будет  вызывать  Бомарше  как
человека,  одержавшего  победу   над   парламентом,   ибо   комедия   всегда
оканчивается триумфом героя и посрамлением  его  врагов.  Когда  весь  город
ощущает себя в театре, он готовит революцию.  26  февраля  1774  года  перед
парламентом Мопу опустится занавес, и уже навсегда.
     Уморительно смешные или живописные личности, неуклюжие сообщники  -  не
впадая в карикатуру, Бомарше создал ряд разоблачительно забавных персонажей.
     Живое  перо  Бомарше  превратила  в  неподражаемые   комедийные   сцены
бесконечные словопрения с советником и его супругой, хотя он не прибавил  ни
единого выдуманного слова. Взять, к  примеру,  сцену  первого  знакомства  с
мастерицей ощипать каплуна. Действие происходит через несколько  дней  после
того, как книготорговец Леже признался, что свое заявление он  подписал  под
нажимом советника. Дама Гезман, в девицах  Габриель  Жамар,  поставлена  тем
самым в весьма затруднительное положение. Но  прочтем,  вернее,  _послушаем_
Бомарше:
     "Невозможно вообразить, каких трудов стоило нам - госпоже Гезман и  мне
- встретиться, то ли она действительно недомогала так  часто,  как  заявляла
следствию, то ли нуждалась еще в дополнительной подготовке, чтобы  выдержать
шок от очной ставки с таким серьезным противником, как я. Но наконец мы  все
же увиделись.
     После принесения присяги и обычной  преамбулы,  когда  выяснялись  наши
имена и сословия, нас спросили, знакомы  ли  мы.  "Вот  уж  нет,  -  сказала
госпожа Гезман, - я его не знаю и знать не хочу". Записали. "Я также не имею
чести быть знакомым с госпожой  Гезман;  однако  при  виде  ее  не  могу  не
испытывать  желания,  прямо  противоположного  тому,  кое   выразила   она".
Записали.
     Затем г-же Гезман предложили сформулировать ее претензии ко мне,  ежели
таковые имеются. Она ответила: "Пишите, что я упрекаю и  обвиняю  ответчика,
потому что он мой главный враг и потому что  его  злонравие  известно  всему
Парижу и т. д.".
     Эти обороты речи показались мне чересчур  уж  мужскими  для  дамы;  но,
видя, как она  усаживается  поплотнее  на  своем  стуле,  выходит  из  себя,
повышает голос, обрушивает на меня свои первые оскорбления, я рассудил,  что
этот мощный период необходим ей, чтобы набраться сил для атаки, и я  не  был
на нее в обиде.
     Когда ее ответ был полностью записан, обратились ко мне. Вот мой ответ;
"Я ни в чем не могу упрекнуть сударыню, даже в том, что она сейчас поддается
дурному настроению;  мне  приходится  только  выразить  ей  свои  величайшие
сожаления, что понадобился уголовный процесс, чтобы  я  получил  возможность
впервые изъявить ей мое почтение. Что касается моего злонравия, то я надеюсь
доказать ей умеренностью моих ответов и почтительностью поведения,  что  она
неправильно информирована на мой счет своими советчиками". Записали.  Вот  в
таком тоне и протекали наши с этой дамой беседы, длившиеся дважды по  восемь
часов кряду.
     После того как секретарь огласил мои показания, сделанные при первом  и
втором допросе, г-жу Гезман спросили, есть ли  у  нее  замечания  по  поводу
того, что она выслушала. "Право же,  нет,  сударь  (улыбаясь,  ответила  она
судейскому чиновнику); что могу я сказать об этом  нагромождении  глупостей?
Господину Бомарше, наверно, не жаль времени, если он заставил  записать  всю
эту чепуху". Я был удовлетворен тем, что она немного смягчилась на мой счет:
глупость это ведь не злонравие.
     "Сформулируйте ваши возражения, сударыня, - сказал ей следователь, -  я
обязан вас предупредить, что потом будет уже поздно". - "Но по  поводу  чего
же, сударь? Я не вижу, что... Ах да!.. Запишите, что  все  ответы  господина
Бомарше лживы и были ему подсказаны".
     Я улыбнулся. Она пожелала узнать, почему.  "Да  потому,  сударыня,  что
ваше восклицание вас выдало - вы вдруг припомнили эту  часть  своего  урока,
только не совсем к месту. Поскольку в моих показаниях есть множество  вещей,
вовсе до вас не касающихся, вы никак не можете знать, _лживы_  или  правдивы
мои ответы. Касаемо же _подсказки_, вы явно напутали,  ведь  ваши  советчики
рассматривают меня как главу "клики" (если воспользоваться вашим  термином),
и потому вам велено говорить, будто я подсказываю ответы другим, а вовсе  не
то, что мои ответы мне подсказаны. Но разве вам нечего сказать, в  частности