сказали, он был отнюдь не глуп и в процедурной тине плавал как  угорь.  Была
задета его честь, поднятый на смех и  почти  опозоренный,  он  стал  яростно
защищаться в соответствии с лучшими традициями - иными словами, нападая.
     Заручившись двумя "подписанными" Леже  заявлениями,  где  книготорговец
признавался, что "получив от некоего друга г-на де Бомарше  100  луидоров  и
часы, украшенные бриллиантами, он имел слабость предложить их  г-же  Гезман,
дабы подкупить справедливость ее мужа, но она с возмущением  и  достоинством
отвергла его предложение", советник, уверенный в себе и в своем праве  более
сильного, потребовал нового ордера на арест гнусного клеветника. На этот раз
Лаврильер заартачился. Что касается Сартина, чья звезда восходила, он отнюдь
не пошел навстречу советнику. Гезман стал стучать  в  другие  двери,  в  том
числе, очевидно, и к сановнику, про которого Бомарше говорит  нам,  что  тот
"справедливо пользовался всеобщим уважением и доверием".  Бомарше  догадался
обратиться к этому высокопоставленному  лицу  с  письмом,  где  давал  отпор
наветам Гезмана. Вот оно:
     "Сударь,
     в связи с жалобами, кои, по слухам, выдвигает против меня  г-н  Гезман,
советник парламента, утверждая;  что  я  пытался  подкупом  склонить  его  к
незаконным действиям, соблазняя г-жу Гезман  предложением  денег,  якобы  ею
отвергнутых, я заявляю, что подобное изложение событий, от кого  бы  оно  ни
исходило, лживо. Я заявляю, что  отнюдь  не  пытался  повлиять  подкупом  на
справедливое решение Гезмана, дабы выиграть  процесс,  который,  как  я  был
убежден, не может не решиться в мою пользу, если только  не  будет  допущено
судебной ошибки или несправедливости.
     Относительно денег, предложенных мною и якобы отвергнутых г-жой Гезман:
ежели это просто слух, который дошел до него, г-н  Гезман  не  может  знать,
подтверждаю ли я его; и думается, человеку, обязанному по  своему  положению
судить других в соответствии с установленными формами, не следовало бы столь
легковерно возводить на меня напраслину и тем более настраивать против  меня
власти. Если он считает, что ему есть на что жаловаться, он обязан  обвинить
меня перед судом. Мне нечего бояться оглашения моих поступков. Я  заявляю  о
своем уважении к судьям, назначенным королем. Но сегодня г-н Гезман  не  мой
судья. Он, как говорят, выступает против меня в качестве истца. В этой тяжбе
он равен  всем  прочим  гражданам,  и,  надеюсь,  суд  проявит  при  решении
непредвзятость. Я не намерен ни на кого нападать; заявляю, однако,  что,  по
какому бы поводу меня ни провоцировали, я буду открыто защищаться,  соблюдая
при этом умеренность, скромность  и  почтение,  кое  считаю  себя  обязанным
питать ко всем".

     Здесь следует остановиться. И немного подумать. Я привел полностью  это
письмо, адресат которого нам неизвестен, потому что оно  представляется  мне
показательным для умонастроения Бомарше. Он явно хочет процесса. Ему  нужно,
чтобы Гезман обвинил его перед судом в попытке подкупа. Но зачем? На  первый
взгляд суд не сулит ему ничего, кроме проигрыша. По обычаю, дела,  связанные
с подкупом, рассматривались и решались парламентом при  закрытых  дверях,  и
суд даже не обязан был мотивировать  свой  приговор.  Советники  парламента,
естественно, солидарны с  Гезманом  и  заведомо  настроены  против  Бомарше,
который, как им известно, сочувствует  прежнему  парламенту.  Могут  ли  они
усомниться,  выбирая  между  коллегой,   приближенным   герцога   д'Эгийона,
известным юристом, назначенным на свой пост королем, и  Бомарше,  осужденным
за подлог? И тем не менее Бомарше, зная заранее, каким будет  решение  суда,
не колеблется ни минуты. Почему?  Наказания,  предусматриваемые  за  подкуп,
весьма суровы - omnia citra  mortem,  позорный  столб,  галеры,  пожизненная
каторга. Почему человек, едва выпущенный на свободу  и  способный  благодаря
уму и оставшимся у него средствам восстановить свое положение,  решается  на
столь рискованное предприятие? Насколько мне известно, никто еще до сих  пор
не пытался разрешить эту загадку. Поскольку в конечном  итоге  Бомарше  взял
верх, все ограничивались повествованиями о перипетиях борьбы и прославлением
победителя. Но никто не  объяснил,  почему  же  он  пожелал  "схватиться"  с
парламентом. Мы уже сказали: прямой необходимости в этом сражении не было. В
1773 году все отношения между государством, органами  правления  и  частными
лицами  регулировались  личной  властью,  королевскими  ордерами  на  арест,
сословными прерогативами и произволом. Люди принимали  этот  порядок  вещей,
приспосабливались к нему. Кому в 1773 году  не  доводилось  познакомиться  с
тюрьмой? Кого не осуждали вопреки всякой логике?
     Бомарше  достаточно  было  склонить   голову,   выждать,   пока   гроза
пронесется, пока гнев сменится на милость. Да и ждать тогда  приходилось  не
слишком долго. При старом режиме король, министры, судьи  прощали  скоро.  В
этом обществе, патерналистском по своему характеру, все  подданные  государя
были как бы его детьми. Последним их прибежищем была монаршья  милость,  она
еще не стала пустым звуком.  Но  Бомарше  в  свои  сорок  лет  пожелал  быть
взрослым,  и  именно  в  этом,  на  мой  взгляд,  суть  дела.  В  Версале  с
принцессами, в Военной школе с Пари-Дюверне, в Мадриде, в  Лувре  он  играл,
как в детском саду,  играл,  конечно,  блестяще,  но  соблюдая  правила,  не
переходя известных границ. Когда его поведение не  понравилось  королю,  тот
поставил его в угол, и он подчинился. Но в сорок лет  он  больше  не  желает
жить под опекой, отказывается носить личину. Кто он такой до  1773  года?  Я
уже сказал - карнавальный персонаж. Он старается кем-то казаться, не  более.
Но в сорок лет приходит желание стать самим  собой,  перестать  подыгрывать.
Известно ли ему уже, что,  приняв  подобное  решение,  он  затевает  борьбу,