приговорят его к публичному шельмованию под давлением исполнительной власти,
потерпят поражение. Никто в Европе на этот счет не заблуждался. В дальнейшем
историки поставили перед собой цель умалить значение победы Бомарше. Фигаро?
Полно, будем серьезны! Французы,  подобно  мещанину  во  дворянстве,  всегда
преисполнены почтения к учителю философии. Вернемся, однако, в Фор-Левек.
     Этот небольшой замок был роскошной тюрьмой, тем не  менее  свои  первые
ночи Бомарше провел в довольно некомфортабельном чердачном помещении.  Затем
вмешался Сартин, и смотритель тюрьмы - Жан-Юбер Динан  дю  Верже  -  выделил
узнику комнату посимпатичнее,  ту  самую,  что  за  несколько  лет  до  него
занимала  актриса  "Комеди  Франсэз"  Клерон,  попавшая  в  Фор-Левек  из-за
скандала между пайщиками театра,  наделавшего  в  свое  время  немало  шума.
Мортон в своем издании переписки Бомарше  отмечает,  что  Верже,  смотритель
Фор-Левека, был преисполнен сознания важности своей миссии. И действительно,
в докладе об управлении замком,  направленном  в  парламент,  этот  тюремщик
писал: "Нет ничего священнее свободы каждого гражданина".  Добрейший  Верже,
очевидно, понимал, что из осторожности лучше держать  под  замком  все,  что
священно. Тюремное начальство с тех пор мало изменилось, разве только,  если
верить нашим газетам, юмора у него поубавилось.
     Бомарше упрятали в Фор-Левек без всяких  оснований.  Просто  Лаврильеру
захотелось доказать маршалам, что они ему не  указ.  Поскольку  Они  посмели
снять  домашний  арест,  наложенный  им,  герцог  удвоил  ставку,   и   все,
разумеется, именем короля. Но не исключены и другие объяснения - к  примеру,
солидарность между герцогами. Ломени это приходило в голову. Или  еще  одно,
которое приходит в голову мне самому,  -  Лаблаш.  Заключение  противника  в
тюрьму развязывало графу руки. Может, Лаврильер оказал  ему  эту  услугу?  А
почему бы и нет? Они были знакомы* по-видимому, принадлежали к одному клану.
Как бы там ни было,  арест  Бомарше  был  на  руку  Лаблашу.  Он  немедленно
воспользовался этой  _случайностью_,  добившись  от  парламента  ускоренного
рассмотрения своей апелляционной жалобы и переноса судебного заседания на  6
апреля. Лаврильер освободит Бомарше 8 мая, после того  как  Лаблаш  выиграет
дело. Совпадение?
     Когда Бомарше узнал,  что  противник  воспользовался  его  арестом,  он
поднял на ноги своих друзей. В частности, обратился к Сартину. Тот, вняв его
доводам и особенно, кажется, доводам Менар, которая  по  своему  обыкновению
пробыла в  монастыре  всего  две  недели,  добился  для  Бомарше  разрешения
ежедневно выходить на несколько часов из Фор-Левека, конечно,  под  охраной,
дабы тот мог заняться подготовкой процесса и побеседовать, как было принято,
со своими судьями. Получить такое разрешение оказалось нелегко - требовалась
подпись Лаврильера, а герцог без видимых причин дважды в ней отказывал,  "не
считая  уместным"  давать  подобную  поблажку  Бомарше,   однако   то,   что
представлялось неуместным 1 и 10 марта, стало уместным 23-го.
     23 марта Бомарше наконец получил возможность  заняться  своей  защитой.
Оставалось всего две недели, чтобы, как мы  сказали  бы  сегодня,  пробиться
против течения. Лаблаш уже месяц осаждал  советников  парламента,  измышляя,
обманывая, клевеща и напирая на то, что  человек,  поставленный  вне  закона
королевским   ордером   на   арест,   явно   виновен,   заведомо    виновен.
Свежеиспеченные  члены  парламента,  назначенные  вместо  тех,   чьи   спины
оказались  недостаточно  гибкими,  благосклонно  прислушивались   к   словам
генерал-майора, выглядевшего  человеком  весьма  осведомленным.  Но  Бомарше
трудности не пугали. "Никакие трудности никогда меня, не останавливали". Тем
не менее, когда визиты судьям наносишь под конвоем, это не всегда производит
благоприятное впечатление, а необходимость  возвращаться  в  свою  камеру  к
определенному часу - в полдень  и  в  шесть  вечера  -  отнюдь  не  упрощает
назначение встреч. Не смущаясь всем этим, Бомарше  гоняет  бедного  Сантера,
своего конвоира, из, конца в конец Парижа. Стражу, очень  скоро  покоренному
своим узником, приходится тяжко,  ибо,  пробегав  день-деньской  с  Бомарше,
подобно его тени, Сантер еще обязан по вечерам строчить подробные  донесения
Сартину. По прошествии недели, убитой на  такие  прогулки,  Сантер  все  еще
отмечает: "Мы ходим с утра до вечера,  но  нам  пока  удалось  застать  дома
только трех или четырех из этих господ".
     Потерянного  времени  не  вернешь.  По  некоторым   признакам   Бомарше
догадывался, что обстановка складывается не в его пользу. Ему ставят в  вину
его дерзость, его успех, его кареты и деньги.  И  его  преступления.  Лаблаш
снова плетет свою паутину, разглагольствуя в  салонах,  инспирируя  газетные
отклики, оплачивая памфлеты, потакая вкусу парижан к  начетам  и  скандалам.
"Поверьте, что нет такой  пошлой  сплетни,  нет  такой  пакости,  нет  такой
нелепой выдумки, на которую в большом городе не набросились бы  бездельники,
если только за это приняться с умом, а ведь у нас здесь по этой части  такие
есть ловкачи!.." Друзья Бомарше, за исключением Сартина, были бессильны, они
могли только сочувствовать и держать в спорах его сторону, да и  это  подчас
было небезопасно. Если достоинства человека познаются по  чувствам,  которые
он возбуждает в людях, можно ли усомниться в  подлинном  благородстве  того,
кого Лаблаш именовал "законченным чудовищем", требуя  избавить  общество  от
этой "ядовитой гадины"? Не говоря уж о родных, чье поведение  было,  как  мы
увидим, из ряда вон выходящим, неизменная  верность  и  привязанность  таких
людей, как де Конти, Гюден, Ленорман д'Этиоль, вознаграждали Бомарше за  все
низости, подлости и предательства светского общества.
     Как  не  привести  письмо,  полученное  им  в   тюрьме   Фор-Левек   от
шестилетнего мальчика?
                                                        "Нейи, 2 марта 1773.