господина  де  Бомарше;  следовательно,  это  письмо  было  написано  только
впоследствии. А этот факт, будучи  доказанным,  предполагает,  что  доказаны
также и остальное".
     Запутанное, но на вид неопровержимое следовательское умозаключение г-на
Кайара опиралось  на  единственный  постулат:  имя  Бомарше  написано  рукой
Пари-Дюверне.   Чтобы   придать   своим    доказательствам    еще    большую
убедительность, ему достаточно было сдвинуть печать и надорвать письмо в том
месте, где стояло имя, что он, вполне возможно, и сделал. Но в  тот  момент,
когда Лаблаш и негодяй Кайар уже  упиваются  своим  триумфом,  встает  некий
адвокат по имени де Жонкьер. "Это имя  написано  мною!"  -  говорит  г-н  де
Жонкьер. Судьи ошеломлены. "Я написал имя на документе, нумеруя его, как  то
положено!" И в подтверждение своих слов г-н де  Жонкьер  на  глазах  у  всех
несколько раз пишет имя Бомарше. Почерк тот же, сомнений нет.  На  этот  раз
г-н Кайар онемел от растерянности.  Выяснив  подлинные  обстоятельства,  суд
легко  разобрался,  где  истина,  а  где  ложь.  Лаблаш   при   всей   своей
изворотливости не смог ничего  возразить.  Абсолютно  ничего.  Назавтра,  22
февраля 1772 года, суд вынес решение  в  пользу  Бомарше,  отверг  обвинение
Лаблаша и обязал его произвести расчет в соответствии с актом.
     Г-н де Лаблаш, однако, быстро пришел в  себя  и,  подстегиваемый  своей
ненавистью к Бомарше, подал апелляцию в парламент, где  у  него  было  полно
друзей. Граф располагал временем. Это поражение было  всего  лишь  одной  из
перипетий, и он скоро утешился, наблюдая успехи кампании, которую без устали
вел против своего недруга. Вылив на Бомарше ушаты грязи, он  заронил  в  умы
подозрение, что тот  все  же  чем-то  запятнан.  Лаблаш  играл  на  исконной
подозрительности французов, для которых, можно сказать, "нет дыма без  огня"
- национальный девиз. А уж в дыме и огне у дьявола никогда нет недостатка.
     Но что такое все ухищрения дьявола по сравнению с подлинным  горем?  17
октября того же года скоропостижно скончался Огюстен, сын, которого  Бомарше
любил до безумья и ради которого, собственно,  сражался.  "Не  знаю,  почему
никому не пришло в голову сказать,  что  он  _отравил_  и  сына,  -  написал
Лагарп, - ибо и это преступление было необходимо, чтобы  полностью  получить
наследство,  -  но  клевета  никогда  не  предусматривает   всех   деталей".
Обстоятельства этой трагедии - ни  ее  причины,  ни  ее  последствия  -  нам
неизвестны. Бомарше, который без всякого стеснения рассказывал о своей жизни
и подчас  заходил  весьма  далеко  в  своих  признаниях,  с  откровенностью,
поистине  "современной",  неизменно  умалчивал  о  своих  горестях.   Можно,
конечно, усмотреть в этом, как делают некоторые, признак его бессердечия, но
мы  придерживаемся  противоположного  мнения.  Единственным   свидетельством
любви, которую он питал к маленькому Огюстену, остается радостный  смех:  "А
сын мой, сын мой! Как его здоровье? Душа радуется, когда думаю, что  тружусь
для него". И пусть будет так.

                                    Шон

     Мари-Луи-Жозеф д'Альбер д'Айи,  видам  Амьенский,  герцог  де  Пекиньи,
впоследствии герцог де Шон, вне сомнения, был самым  колоритным  персонажем,
встреченным Бомарше на протяжении его жизни, в  которой  странных  личностей
попадалось куда больше, чем ординарных. Чтоб  его  описать,  не  хватило  бы
никаких  эпитетов,  поскольку  доминирующими  чертами   этой   натуры   были
противоречивость и чрезмерность. Не опасайся я показаться педантом, я сказал
бы, что герцогу была присуща некая антиперистаза - так  называется  действие
двух противоположных начал, одно из которых служит для усиления и разжигания
другого, "так говорят, - поясняет этот термин словарь Литтре,  -  что  зимой
огонь горячее, чем летом". В этом  смысле  для  Шона  рождественские  морозы
никогда не кончались. Проще было бы сказать, что действия герцога напоминали
работу двигателя внутреннего сгорания - чреду вспышек. Самое, забавное,  что
эта  система  позволяла  герцогу  продвигаться  вперед  и  по  путям   самым
почтенным, но, как и автомобилям, ему случалось нередко  сбивать  людей.  На
свое несчастье, Бомарше оказался на его пути в тот момент, когда герцог  уже
вышел из себя.
     Шону было лет тридцать, когда он познакомился с Бомарше.  И  с  первого
взгляда страстно его полюбил. Герцог  и  тут  не  знал  меры.  Когда  друзья
входили  в  гостиную,   нельзя   было   удержаться   от   смеха,   настолько
контрастировал их физический облик. Бомарше  был  среднего  роста,  довольно
худощав, герцог отличался сложением гиганта. Что же касается смеха,  следует
уточнить, - его, вполне возможно, вызывала исполинская обезьяна, которую Шон
повсюду таскал с собой, обращаясь с ней весьма учтиво. Это было единственное
существо, пожинавшее плоды хорошего воспитания,  полученного  герцогом,  так
как дам своих  он  избивал,  а  любимым  его  занятием  были  поиски  ссоры.
Поскольку охотники получать взбучку встречаются  куда  реже,  чем  полагают,
Шону частенько не удавалось утолить эту  жажду?  что  только  разжигало  его
свирепость. Гюден, которому, как мы вскоре  увидим,  пришлось  иметь  с  ним
дело, не мудрствуя лукаво, утверждает, что в  приступе  ярости  герцог  "был
похож на пьяного дикаря, чтобы не сказать  -  на  хищного  зверя".  Забавная
деталь - этот буйный помешанный проявил себя как выдающийся ученый, причем в
науках весьма серьезных. Когда Людовик XV, чтобы избавиться от выходок Шона,
изгнал его из пределов  королевства,  тот  отправился  в  Египет  и  занялся
египтологией. Вернувшись во Францию по отбытии срока ссылки, он  погрузился,
и успешно, в изучение углекислоты. Ломени рассказывает,  что  герцог  ставил
также опыты по исследованию асфиксии: "...для проверки лекарства, найденного