краткое, сколь решительное, заставило многих призадуматься. Не  способен  ли
человек, обманувший принцесс, на все  -  к  примеру,  на  подделку  подписи?
Старая пословица о коготке и птичке. Лаблаш ловко играет на всем  этом,  тем
более что огорошенный, печально огорошенный противник не смеет  теперь  даже
показать письмо г-жи де Перигор, которое, по существу,  его  оправдывает.  К
счастью, ему хватило ума познакомить судей с посланием графини  прежде,  чем
Лаблаш опубликовал заявление принцесс. Хотя бы судьи - а это главное  -  все
же знали, кто из двух противников в этом конкретном вопросе лукавил.

     Начатый осенью 1771 года, процесс затянулся на шесть месяцев и  привлек
внимание всего  Парижа.  Ненависть  Лаблаша  и  крючкотворство  г-на  Кайара
превращали судебные заседания в увлекательнейшие спектакли.  Надо  признать,
оба они были талантливыми клеветниками и  виртуозами  вранья.  Бомарше,  все
еще;  подавленный  своим  горем,  возмущается  и   отстаивает   оскорбленную
добродетель вполне в духе серьезного жанра. Он  в  своем  праве,  но  суд  -
театр, где плуты, будь  они  судьями  или  обвиняемыми,  пользуются  большим
успехом, чем люди порядочные. Тщетно Бомарше восклицает в  зале  суда  после
очередной попытки Кайара  извратить  правду:  "О,  сколь  презренно  ремесло
человека, который ради того,  чтобы  захватить  деньги  другого,  недостойно
бесчестит третьего, бесстыдно искажает факты, перевирает тексты, цитирует не
к месту авторитеты, без зазрения совести плетя сеть лжи".
     Лишь позднее, когда" над ним нависнет реальная угроза, он найдет нужный
тон. Пока же он морализирует и ведет себя  точь-в-точь  как  персонаж  "Двух
друзей". Но, чтобы взять верх над Базилем, нужно быть Фигаро.
     Г-н  Кайар  со  своей   адвокатской   кафедры   демонстрировал   чудеса
адвокатского красноречия, руководствуясь  то  собственным  вдохновением,  то
вдохновением  графа.  Восхищенная  публика  с   наслаждением   внимала   его
неистощимым доводам. Сбитый с ног, он  вскакивал  с  ловкостью  акробата:  в
ответ на опровержения с неслыханной наглостью противоречил сам себе.
     С неизменным пылом и убежденностью в своей правоте  он  последовательно
утверждал:
     1) что подпись поддельная,
     2) что она подлинна, но поставлена до написания акта,
     3) что акт поддельный,
     4) что акт, как и подпись, подлинен, но акт и подпись  между  собой  не
связаны,
     5) что Пари-Дюверне уже утратил ясность ума, когда подписывал акт,
     6)  что  отсутствие  второго  экземпляра  -   доказательство   подделки
оригинала (второй экземпляр был приложен  к  завещанию  и,  судя  по  всему,
похищен Лаблашем). И т. д.
     Бомарше неутомимо изобличал несостоятельность умозаключений адвоката, а
тот столь же неутомимо выдвигал все новые и новые доводы.
     В конце концов, видя, что они проигрывают дело, Кайар и  Лаблаш  решили
прибегнуть к последнему средству. Ничтоже сумняшеся, они сфабриковали  некое
решающее вещественное доказательство. История  довольно  сложная,  но  стоит
подробного рассказа как наглядный пример их  хитроумия.  Лаблаш  и  Кайар  в
очередной раз потребовали досье, хотя давным-давно  знали  его  наизусть.  В
досье был важнейший документ,  подтверждающий  подлинность  акта,  -  письмо
Бомарше от 5 апреля  1770  года  с  черновиком  акта,  на  обороте  которого
Пари-Дюверне написал: "Вот мы и в расчете". Свой ответ Пари-Дюверне  отослал
обратно отправителю. Лаблаш и Кайар  утверждали,  что  слова  "Вот  мы  и  в
расчете" относятся совсем к другому делу,  а  письмо  Бомарше  написано  уже
после этой  записки  Пари-Дюверне.  Таким  образом,  лицевая  сторона  листа
оказывалась  оборотной,  а  оборотная  -   лицевой.   Найдя   после   смерти
Пари-Дюверне в его бумагах это "Вот мы и в расчете", пройдоха Бомарше  якобы
смекнул, что этой запиской можно воспользоваться, написав  на  ее  "обороте"
письмо, полностью отвечающее его интересам,  -  чтобы  слова  "Вот  мы  и  в
расчете"  выглядели  положительным  на  него  ответом.  Выдвинуть   накануне
вынесения приговора такой довод было затеей тем более наглой, что до сих пор
оспаривалась лишь подлинность подписи Пари-Дюверне, и ни у кого не возникало
сомнения, что письмо предшествует записке. Однако  Кайару  изобретательности
хватало с лихвой. Он заметил, что имя Бомарше стоит в  нижней  части  листа,
под запиской Пари-Дюверне. Очевидно, - так, во всяком случае, аргументировал
адвокат,  -  слова  "г-н  де  Бомарше"  написаны  рукой  Пари-Дюверне.  Этот
последний, прежде чем сложить лист бумаги  и  отослать  его  Бомарше,  якобы
написал на нем, как это принято, имя адресата. Нужно ли напоминать, что в ту
пору конвертами не пользовались и письма просто скреплялись печатью? Печатью
- вот где собака зарыта!
     Когда на следующем заседании суда г-н Кайар поднялся с листом бумаги  в
руке, все поняли, что запахло новеньким. И в  самом  деле!  Имя  Бомарше  на
оборотной стороне письма было слегка надорвано и залито воском. Пустив  этот
документ по рукам, адвокат самодовольным и уверенным тоном развил  следующую
цепь доказательств:
     Слово "Бомарше" написано рукой господина Дюверне. Если бы письмо  от  5
апреля предшествовало записке, слово "Бомарше" не могло бы быть написано  на
этом листе рукой господина Дюверне в тот момент, когда господин де - Бомарше
отсылал письмо, и его печать не могла бы надорвать буквы слова, которое  еще
не было написано; таким образом, эти буквы могли быть надорваны только в том
случае, если господин де Бомарше запечатывал  свое  письмо  после  получения
записки господина Дюверне. Следовательно, эта записка предшествовала  письму