перепутать, забывает  следить  за  реакцией  Короля,  чтобы  в  случае  чего
смягчить эффект. Рассказанная самим Бомарше, который  умел  заходить  весьма
далеко, эта рискованная шутка, возможно, и проскочила бы,  но  герцог  таким
умением отнюдь не владел. Людовику XV отнюдь не пришлось по вкусу,  что  ему
напоминали в страстную пятницу о долгах, и, будучи, по-видимому, в  особенно
угрюмом настроении, он проронил без тени  улыбки:  "Сия  остроумная  история
весьма напоминает скелет, который, как рассказывают, подавался под цветами и
фруктами на египетских пиршествах, дабы  умерить  слишком  шумную  веселость
гостей. Вы сами до этого додумались, Лавальер?"
     Герцог, пораженный мрачным эффектом своего заемного моралите, не  долго
думая, свалил все на автора: "Нет, сир, это  Бомарше  заморочил  мне  голову
своими расчетами..."
     Людовик XV, вероятно, надолго запомнил "расчеты часовщика".
     Этот нелепый эпизод, действительно, положил  конец  дружеским  чувствам
принцев к Бомарше, хотя и не нанес ему  социального  ущерба.  Будь  в  живых
дофин,  вскоре  скончавшийся  после  долгой  мучительной  болезни,  Бомарше,
вероятно,  смог  бы  восстановить  утраченные  позиции  в  сердце  короля  и
принцесс, ибо "святой" ценил откровенность и дерзкую прямоту того, кого знал
еще часовым подмастерьем. Чем  больше  я  думаю  об  этом,  тем  крепче  мое
убеждение, что истинным покровителем Бомарше в Версале был дофин. После  его
смерти отношение принцесс к Бомарше резко изменилось.
     Когда в 1764  году  скончалась  г-жа  Помпадур,  он  утратил  еще  одну
драгоценную союзницу, хотя и несколько ослабленную "опалой". Но для  Бомарше
вообще миновала пора, когда он  с  помощью  молодости  и  обаяния  добивался
покровительства сильных, пришло время завоевывать все собственным влиянием и
авторитетом. Только своему уму Бомарше обязан, например, дружбой с Сартином,
шефом полиции королевства, Фуше той эпохи, точно так же как  позднее  только
своему политическому гению он будет обязан дружбой Верженна.

     Пока же все его мысли сосредоточены на Огюстене,  сыне,  родившемся  14
декабря 1768 года, на  том,  как  обеспечить  этого  мальчика,  которого  он
обожает и с которым связывает самые большие надежды.
     Письмо  из  Риваренна,  своего  лесного  дома,  адресованное   жене   и
написанное перед тем, как лечь спать ("Однако без тебя... это порой  кажется
трудным"), Бомарше заканчивает словами:
     "А сын мой, сын мой! Как его здоровье? Душа радуется, когда думаю,  что
тружусь для него".
     Огюстену примерно полгода - время дорого!
     Не ради ли сына Бомарше решает наконец привести в порядок свои  расчеты
с Пари-Дюверне? Вполне возможно. Здоровье восьмидесятишестилетнего  банкира,
хотя он  и  сохранил  ясный  ум,  оставляло  желать  лучшего.  По  некоторым
признакам самый бескорыстный  человек  мог  опасаться,  что  старик  вот-вот
скончается. Деловые  отношения  Бомарше  и  Пари-Дюверне,  как  это  нередко
случается, когда компаньоны близкие друзья, не были закреплены на бумаге, не
существовало ни договора, ни расписок на суммы, взятые  в  долг.  Между  тем
компаньоны ворочали миллионами, вкладывая  капиталы  в  самые  разнообразные
предприятия. В этих сложных, запутанных операциях не мог разобраться  никто,
кроме них самих. Подобная небрежность  и  бросающийся  в  глаза  хаос  могут
удивить. Однако тут был определенный умысел. Дела, которые они  вели,  тесно
переплетаясь одно с другим, в  то  же  время  по  большей  части  отличались
секретностью. Мы никогда не  узнаем  всей  правды,  Пари-Дюверне  и  Бомарше
унесли свои тайны в могилу. Но мне представляется очевидным, что политика  в
их деятельности играла не меньшую роль, чем экономика и коммерция.  Бомарше,
впрочем, косвенным образом сознался в этом, когда писал герцогу де Ноайю  по
поводу "Евгении":
     "Еще одно  безумство,  от  которого  мне  пришлось  отказаться,  -  это
изучение политики, занятие трудное и отталкивающее для всякого  другого,  но
для меня столь же  притягательное,  сколь  и  бесполезное.  Я  любил  ее  до
самозабвения: чтение, работа, поездки,  наблюдения  -  все  было  ради  нее;
взаимные права держав, посягательства государей, сотрясающие людские  массы,
действия одних правительств и ответы других - вот интересы, к коим  влеклась
моя душа. Возможно, никто не страдал столь глубоко от  сознания,  что,  умея
видеть все так крупно, сам  остается  ничтожнейшим  из  смертных.  Подчас  в
несправедливом раздражении я  даже  роптал  на  судьбу,  не  одарившую  меня
положением, более подходящим для той деятельности,  к  коей  я  считал  себя
предназначенным, - особенно когда я видел, что короли и  министры,  возлагая
на своих  агентов  серьезные  миссии,  бессильны  ниспослать  им  благодать,
нисходившую  некогда  на  апостолов  и  обращавшую  вдруг  человека   самого
немудрящего в просвещенного и высокомудрого".
     Это послание, написанное за несколько  дней  до  премьеры  "Евгении"  и
выставляющее    напоказ    разочарование,    представляется    мне    весьма
многозначительным.  О  чем  это  он  говорит?  О  какой   деятельности?   Он
утверждает, что ради политики шел на все, хотя на первый взгляд никогда  еще
ею не занимался. Притом говорит это герцогу де Ноайю, который не мог не быть
в курсе дела! А Бомарше ведь не сумасшедший. Его принимают министры, короли,
и уже недалек час, когда они станут прислушиваться к его мнению, как некогда
считались с советами Пари-Дюверне. Но то, что для банкира  было  всего  лишь
борьбой и азартной игрой, для  Бомарше  -  смысл  жизни,  суть  честолюбивых
помыслов  и  возможность  воздействовать  на  систему,  которая   в   юности
преграждала ему все пути. Позиция удивительная, и он не отступится от нее до