простирается до самого гребня горной цепи, окружающей нас  со  всех  сторон,
образуя на  горизонте  исполинскую  круглую  раму.  Эта  картина  не  лишена
прелести. Добрый грубый хлеб, более чем скромная пища, отвратительное вино -
вот из чего складываются мои трапезы".
     Насчет вина явное преувеличение - из других его писем нам известно, что
вувре было ему весьма по вкусу.  Бомарше,  как  обычно,  увлечен  делом,  он
прокладывает  дороги,  воздвигает  шлюзы,  чтобы  сделать  Эндру  судоходной
круглый год, налаживает регулярное движение своих  фур  и  пятидесяти  барж,
которые должны доставлять грузы в Тур, Сомюр, Анжер и Нант. Нет, он не сидит
в своем лесу сложа руки. И если ставни его дома закрыты, это значит, что  он
в Париже - в Лувре, в Военной школе, на улице Конде - или в Версале. В  этом
человеке сидит сам черт, и, однако, если сравнить 1766 год с  тем,  что  ему
предстоит в ближайшем будущем, он пока еще живет как бы в замедленном ритме!
     На улицу Конде нужно найти нового камердинера вместо Ле Сюера. Домашняя
забота, которой нет места в биографии? Полно! С Бомарше все не  так  просто:
он нанимает негра. Вскоре того отбирают по суду  как  собственность  некоего
Шайона и бросают в тюрьму. Кровь Бомарше закипает, он тут же пишет директору
департамента колоний, иными словами - человеку,  на  котором  лежит  двойная
ответственность.  В  этом  письме  уже  чувствуется  бунтарь   Фигаро,   чей
воинствующий монолог вскоре потрясет общество:
     "Бедный малый по имени Амбруаз Люка, все преступление которого  в  том,
что он чуть смуглее большинства свободных  жителей  Андалусии,  что  у  него
черные волосы, от природы курчавые, большие темные глаза и великолепные зубы
- качества вполне извинительные, - посажен в тюрьму по требованию  человека,
чуть более светлокожего, чем он, которого зовут Шайон и права  собственности
которого на смуглого ничуть не более законны, чем были права на юного Иосифа
у израильских купцов, уплативших за него тем, кто не имел ни малейшего права
его продавать.  Наша  вера,  однако,  зиждется  на  высоких  принципах,  кои
замечательно согласуются с нашей колониальной политикой. Все люди, будь  они
брюнеты, блондины или шатены, - братья во Христе. В Париже, Лондоне, Мадриде
никого не запрягают, но на Антильских островах и на всем Западе всякому, кто
имеет честь быть белым, дозволено запрягать своего темнокожего брата в плуг,
дабы научить его христианской вере, и все это к вящей славе божьей. Если все
прекрасно в сем мире, то,  как  мне  кажется,  только  для  белого,  который
понукает бичом черного".
     Бомарше не удовольствовался тем, что, как  принято  в  интеллектуальных
кругах,  писал  письма  или  подписывал   широковещательные   петиции,   его
действительно в высшей степени волновала судьба Амбруаза Люка, личная судьба
именно этого негра. И он активно действует. Заплатить, откупиться от  Шайона
- пустяк. Тут достаточно проявить щедрость. Но нужно еще остановить судебную
процедуру. Чтобы освободить Люка, Бомарше прибегает  к  Лавальеру,  Шуазелю,
принцессам,  он  бросает  на  чашу  весов  весь  свой  немалый  кредит.  Кто
когда-нибудь подымал подобный шум из-за какого-то несчастного негра?
     У большинства настойчивость Пьера-Огюстена вызвала недоумение, но ей же
он был обязан уважением  и  дружбой  некоторых  влиятельных  лиц.  Например,
принца де Конти, который, как мы увидим, не отступится от  Бомарше  в  самые
трудные минуты. История их знакомства, впрочем, заслуживает  того,  чтобы  о
ней рассказать, - она вполне под стать  истории  с  негром.  Луи-Франсуа  де
Бурбон, принц  де  Конти  -  следовательно,  его  королевское  высочество  -
приказал снести некую ограду, "поскольку она - по выражению Гюдена -  мешала
его развлечениям". Крестьянин, который смел возвести  эту  ограду,  _посмел_
принести жалобу Бомарше. За  несколько  дней  до  судебного  разбирательства
"советчики", явно движимые лучшими намерениями, дружески намекнули  Бомарше,
что какрй-то жалкий забор, поставленный  мужланом,  не  стоит  гнева  Конти.
Судья рассвирепел и бросился к принцу, чтобы, объяснить тому, что правосудие
тем не менее свершится, что он, Конти, провинился  и  будет  наказан.  Принц
выслушал посетителя и заключил его в объятия.

     Бомарше, не высоко ставивший свои парады,  давно  уже  мечтал  написать
настоящую театральную пьесу.  Замысел  "Евгении",  впервые  увидевшей  сцену
только через восемь лет, возник, очевидно, еще в 1759 году. Что произошло за
эти годы? Он  работал.  Лентилак  насчитал  "семь  рукописей,  перегруженных
вариантами". Бомарше то отчаивался, то сомневался, то вновь  начинал  горячо
верить в свою пьесу, возвращался к ней, снова бросал.  Автору  "Жана-дурака"
было очень трудно писать "серьезно". В первых редакциях драматические  сцены
чередуются с буффонадой. Бомарше  никак  не  удавалось  помешать  себе  быть
забавным, ему пришлось старательно  преодолевать  собственную  природу.  Ах,
быть серьезным -  вот  честолюбивый  замысел,  вот  -  навязчивая  идея.  Не
улыбайтесь!  В  противоборстве  с  жанром  серьезной  драмы  Бомарше  сделал
несколько открытий, и я искренне убежден, что, пятясь назад - то есть  уходя
от себя самого, -  он  не  занимался  чем-то  абсолютно  бесполезным.  Разве
великолепный монолог "Женитьбы" не самая, возможно, серьезная тирада во всем
французском театре? Но вернемся к "Евгении". Вероятно, пьеса так и- осталась
бы в столе, если б постановка "Побочного сына" и "Отца семейства"  Дидро,  а
также успех пьесы Седена "Философ, сам того не ведая"  не  побудили  Бомарше
довести работу до конца. Сюжет "Евгении" не оригинален  -  молодая  девушка,
соблазненная распутником аристократом, мнимая женитьба и т.  д.  Но  Бомарше
может считаться новатором в той мере, в какой он углубил в  финальной  сцене
реализм по сравнению со своими  предшественниками.  Например,  Бомарше  дает
Евгении, беременной от Кларендона, следующие слова: "Ладно, ты вправе  взять