на политику. Пока он только забавляет, пленяет, он - в моде. Остаются, таким
образом, объяснения психологические - чувства. Этот старик  и  этот  молодой
человек,  вне  всяких  сомнений,  полюбили  друг  друга.  На  закате   жизни
Пари-Дюверне  искал  наследника,  преемника,  возможно,  ученика.   Встретив
Пьера-Огюстена, он посвятил последние годы  жизни  его  формированию,  иными
словами, научил Бомарше всем хитростям и уловкам политики.

                     Он просветил меня, и я его должник
                     За то немногое, чего достиг.

     Прежде всего Пари-Дюверне укрепил положение Бомарше,  которому  ни  его
смехотворная должность контролера трапезы, ни его  роль  учителя  музыки  не
давали настоящего дворянства. Банкир купил Пьеру-Огюстену то, что в ту  пору
красочно  именовалось  "мыльцем  для  мужлана",  иными  словами   -   патент
королевского секретаря, стоивший 55 000 франков, но зато обеспечивавший  ему
законное право носить имя де Бомарше.
     Не следовало  ли,  однако,  завершить  метаморфозу,  стереть  память  о
прошлом, короче говоря, закрыть лавку? С этим связано  поразительное  письмо
Бомарше отцу от 2 января 1761  года  -  тут  необходимо  привести  важнейший
отрывок:
     "...будь в моей воле выбрать подарок, который мне хотелось  бы  от  Вас
получить,  ничем  Вы  не  доставили  бы  мне  большего   удовольствия,   как
соблаговолив  вспомнить  об   обещании,   коего   исполнение   столь   долго
оттягивается, и убрав вывеску над своей дверью: я завершаю сейчас одно дело,
и единственное, что может мне помешать, - Ваши занятия  коммерцией,  ибо  Вы
оповещаете всех об этом надписью, не оставляющей никаких  сомнений.  До  сих
пор Вы не давали оснований думать, будто в Ваши намерения  входит  неизменно
отказывать мне в том, чем сами Вы вовсе не дорожите, но что в  корне  меняет
мою судьбу из-за дурацких предубеждений в этой стране. Коль скоро не в наших
силах изменить предрассудок, приходится ему покориться - у  меня  нет  иного
пути для продвижения вперед, коего  я  желаю  ради  нашего  общего  блага  и
счастья семьи..."
     Семья, не  мешкая,  вняла  его  доводам,  и  9  декабря  того  же  года
Пьер-Огюстен получил свой патент королевского секретаря. Г-н Карон,  некогда
отрекшийся от своей веры, силу  предрассудков  знал  не  хуже  сына.  Скрепя
сердце он вышел из цеха. И только его  третья  дочь,  Мадлена,  по  прозвищу
Фаншон, обвенчавшаяся в 1756 году с Лепином, к тому времени  уже  знаменитым
часовщиком, стала отныне  хранительницей  семейной  традиции.  Что  касается
Жюли, то есть Бекасе, посвященной в честолюбивые помыслы  и  секреты  брата,
она, без сомнения, выступала ходатаем перед отцом. Впрочем,  именно  в  этот
момент Пьер-Огюстен легализовал, если можно так выразиться,  свою  необычную
близость с сестрой, дав ей свое имя. Начиная с 1762 года  в  регистрационных
книгах Парижа под именем Бомарше значатся и Жюли и ее брат. Уж не  для  того
ли, чтобы сохранить это имя, она так и останется до конца жизни  в  девицах,
отказывая в праве повести ее к алтарю претендентам на  ее  руку  и  немалому
числу любовников? Эта странность позволит советнику Гезману, о  котором  нам
еще предстоит немало говорить в дальнейшем,  отпустить  злую  шутку:  "Истец
Карон позаимствовал у одной из своих жен имя Бомарше,  чтобы  затем  ссудить
его одной из своих сестер".

     Под руководством и наблюдением своего компаньона Бомарше  приобщился  к
финансовым, банковским и коммерческим  тонкостям.  Пари-Дюверне  привил  ему
предприимчивость и вкус к спекуляциям. Сейчас это  слово  неблагозвучно,  но
здесь не следует понимать его в дурном смысле. Без спекуляций не было бы  ни
духа завоеваний, ни промышленного развития, ни общественных перемен. Бомарше
ворочал миллионами не  ради  удовольствия  обладать,  но  ради  удовольствия
действовать. Деньги, заработанные им на поставках муки для армии, пойдут  на
освобождение Америки, на издание  собрания  сочинений  Вольтера,  на  помощь
первым воздухоплавателям и т. д. Спекуляции, хотя они подчас и увлекательны,
нередко грозят разорением.  Самое  удивительное,  что  Пари-Дюверне,  открыв
своего подопечного, словно бы открывает для себя  на  старости  лет  радости
риска и авантюры. До сих пор, вплоть до 1760 года, его осторожность и цинизм
брали верх над всеми соблазнами. Но теперь, когда банкиру  под  восемьдесят,
ему терять нечего, разве что состояние.
     Вступив сперва в десятой доле, а затем и на половинных началах в  дела,
о которых нам ничего или почти ничего не  известно,  но  которые,  очевидно,
сперва сводились к  военным  поставкам,  Бомарше  очень  скоро  сравнялся  с
учителем, что только  увеличило  дружеское  расположение  последнего.  Самое
замечательное в их отношениях это, кажется, удовольствие, которое оба от них
получают. Вскоре работа превращается в игру, в ритуал. Они придумывают  свой
код, свой тайный язык: "восточный стиль", полный  двусмысленностей.  В  1770
году Бомарше, как ни в  чем  не  бывало,  пишет  своему  старому  сообщнику:
"...как здоровье, дорогая крошка? Мы так давно уже не  обнимались.  Потешные
мы любовники! Мы не смеем встречаться,  опасаясь  гримасы,  которую  скорчат
родственники: но это не мешает нам любить друг друга. Да уж, моя  крошка..."
И дорогая крошка, не сморгнув, отвечал в том же духе.

     Привыкнув избирать  кратчайший  путь,  Бомарше,  по-видимому,  чересчур
заспешил и впервые споткнулся. По правде говоря, он чуть не сломал  шею,  но
был ли бы написан "Фигаро", если б все ему удавалось сразу? Безусловно  нет,