| |
Не прошло и десяти месяцев после свадьбы, как Мадлена заболела.
Охваченную горячкой, по-видимому, паратифом, ослабленную легочным
заболеванием, очевидно, чахоткой, ее ждала смерть, несмотря на все усилия
четырех медиков, приглашенных к ней Бомарше. Бувар, Бурделен, Пусс и Ренар,
самые опытные столичные врачи, смогли лишь констатировать скоротечное, но
естественное развитие болезни. Годы спустя, когда Бомарше окажется в
тягчайших обстоятельствах, родственники Мадлены - Обертены - обрушатся на
него с обвинениями, что он отравил жену и попытался присвоить ее наследство.
Невеселая шутка, ибо смерть Мадлены была для Бомарше катастрофой. "Она
оставила меня в полном смысле слова под бременем долгов". Наследство
получили Обертены, платить же кредиторам должен был молодой вдовец. Тем не
менее пятнадцать лет спустя, когда самые прославленные противники Бомарше, в
ту пору уже богатого человека, Лаблаш и Гезман готовились разделить между
собой его состояние, Обертены сочли, что снова пробил их час, и потребовали
свой кусок пирога. В конце концов они были осуждены и признали, что
оклеветали Бомарше. Не сумев удушить, они попытались взять лаской. Человек
не злопамятный - замечательная, черта его характера, - он великодушно их
облагодетельствовал. Его безудержная, безумная щедрость ни для кого не была
секретом; друзья, враги, знаменитости - никто не уходил от него с пустыми
руками. Он не одалживал - он одаривал как частных лиц, так и правительства.
Но 29 сентября 1757 года Бомарше "гол как сокол". Только и осталось,
что горе да заемное имя, вся непрочность корней которого ему отлично
известна. Да еще его гений. Этого вполне достаточно, чтобы снова отправиться
во дворец.
Я не случайно употребил слово "гений" - нужен был гений, чтобы
нравиться особам королевской крови, людям привередливым, и продержаться в
Версале. Благодаря анкерному спуску и крохотным часикам Бомарше пережил свой
звездный час, но час длится не так уж долго. Молодых людей вроде него во
дворце было хоть пруд пруди. Часовщик скоро понял, что на одних пружинках
далеко не уедешь, чтоб преуспеть, чтоб еще раз выделиться, нужно было
напрячь воображение, что-то придумать. Вот тут-то и пригодилась музыка:
Бомарше и сочинял и восхитительно играл на нескольких инструментах. Он
изобрел педаль для арфы, ту самую, которой пользуются и по сию пору.
Принцессы, умиравшие от скуки, захотели посмотреть, что это за такая
чудесная арфа. Бомарше принес свой инструмент и оставил его в апартаментах
принцессы Аделаиды. Поскольку Пьер-Огюстен играл также и на виоле, варгане,
флейте и даже тамбурине, а кроме того, был очарователен, он во мгновение ока
сделался любимейшим учителем, незаменимым дирижером и фаворитом Лок, Кош,
Грай и Шиф - у Бурбонов, как и у Каронов, были в моде смешные прозвища.
Принцессы - старые девы, справедливо слывшие некрасивыми, но куда менее
глупые, чем о них говорили, - никогда не теряли благорасположения короля, и,
поскольку он к ним прислушивался, придворные наперебой добивались их
милостей. Как правило, тщетно. Когда принцессы увлеклись Пьером-Огюстеном, в
дворцовых передних не было недостатка в зависти и завистниках. Разве не
прошел слух, что на одном из импровизированных концертов король уступил свое
кресло "этому Карону" и простоял сам двадцать минут, пока "жалкий субъект"
рассиживался? И что после такого рода музицирований принцессы, всегда
готовые "набить брюхо мясом и вином", делили со своим любимчиком запасы
ветчины и итальянской колбасы, запивая все это шампанским? В версальских
мансардах вино от зависти превращалось в уксус. И вскоре составился первый
заговор, который сегодня кажется нелепым, однако в абсурдном и бредовом
микрокосме дворца вполне мог увенчаться успехом. Гюден рассказывает, что в
один прекрасный день каждая из королевских дочерей получила по вееру, где
были нарисованы точно, талантливо, похоже все участники концертов у принцесс
- отсутствовал один Бомарше. Намерение досадить их фавориту не оставляло
сомнений. Показав веера Пьеру-Огюстену, ограничившемуся улыбкой, принцессы
отослали неугодные изображения, на которых не хватало "мэтра". Ненадолго
смущенные и этим отказом и этим "мэтром", "мансарды" вскоре предприняли
более хитроумную атаку.
Поразительнее всего - хладнокровие, чувство меры, присущие Бомарше на
протяжении всего этого периода. Другой на его месте возгордился бы, занесся.
Переход из отцовской мастерской прямо в государевы покои вполне мог опьянить
двадцатипятилетнего молодого человека. Но Пьер-Огюстен, понимая, сколь шатки
его позиции, головы не теряет. На одном из дворцовых окон он выводит острием
алмаза свое имя, точно какой-нибудь случайный посетитель: я де был в
Версале, вот тому доказательство. С другой стороны, скромность и знание
жизни могли бы заставить его униженно гнуть спину, льстить, подчеркивать
свое ничтожество, стараться не привлекать к себе внимания великих мира сего,
когда те не в духе. Но Пьер-Огюстен предпочитал играть в открытую. "Он
единственный, кто говорит мне правду", - проронил однажды дофин. Государи в
окружении придворных ужасающе одиноки. Как же не заметить среди карнавальных
личин человека с открытым лицом? Бомарше остается самим собой и перед
Людовиком XV и перед Комитетом общественного спасения, поэтому к нему
прислушиваются, его уважают, а подчас и любят, зато ему обеспечена ненависть
тех, кто пресмыкается перед власть имущими. Всю свою жизнь Бомарше натыкался
на враждебные маски.
После того как потерпела крах затея с веерами, завистники решили
поссорить его с принцессами, внушив им мысль, что он стыдится своего отца.
Для мелкого аристократишки или новоиспеченного дворянина скрывать, кто его
|
|
