«Неужели это правда?» — подумал он, не глядя на уходящую Нюру.
«До свиданьица, — сказала она, — вот выучусь, буду все силы отдавать 
социализьму...»
«Вот дрянь!» — подумал он, но еще подумал о том, как успел ее выпроводить, как 
вовремя,
потому что тогда, хоть и была она серенькой и заляпанная краской, но чтоDто 
такое бушевало в
ней и вырывалось наружу, и редкие белые зубки так опасно выглядывали изDпод 
бледных губ...
Неужели все это правда?!
Похороны были бесшумные, загадочные. Тамаркин был одинок. Из больничного морга
тело его сопровождал Федор Крутов. Вечером он зашел к Шалико. Они сидели на 
кухне и
долго молчали.
91
«Она что, провокаторша?» — наконец спросил Шалико. «Ну зачем уж такDто, Шалва
Степаныч? — обиделся Крутов. — Нюра девчонка сознательная... Тут этот заходил...
 из ГПУ.
Говорит, что мы Тамаркина проворонили... Целую папку мне показал... А она что?..
 Когда на
собрании инженера разоблачали, она все и вспомнила про него, все... видишь как..
.» — «Да
она же из кулацкой семьи!» — выговорил Шалико беспомощно. «Да, это верно, — 
сказал
заместитель, — но уж больно активная и, понимаешь, наша, ну, наша, и все. Она 
чужих за
версту чует: сама же из них...» — и рассмеялся.
Ночью Шалико не спал. До того довел себя, что опять увидел Лизу. Мама стояла 
рядом и
прикасалась ладонью к его лбу. «Неужели это правда?» — спросил он у нее.
Этот вопрос так и повис в воздухе на долгие годы. Он, правда, постепенно 
обрастал
различными оттенками, ну, например: «Неужели это стопроцентная правда?», или: 
«А если
все же так надо, то до какого же предела?», или: «А действительно ли партии это 
необходимо
именно в таких формах?», или: «А всеDтаки партии это необходимо или отдельным 
лицам?»
Ашхен усмехнулась, но все какDто поDслужебному: губы кривились, и глаза были 
холодны.
Они вернулись на Вагонку, все как будто бы установилось, но папа и мама 
продолжали
перебрасываться какимиDто таинственными словами, чтоDто подразумевая, к чему 
Ванванч не
мог приблизиться. И вот, пока они скрывали от него обреченные лица, Ванванч 
перед
переселением в Тагил отправился в умирающее августовское тепло прощаться, 
прощаться,
прощаться со ставшим уже привычным пространством уральской тайги. Она была 
изрыта, и
уже возвышались кирпичные и бетонные гиганты, готовые вотDвот приняться за дело.
 Гордость
за новый поселок, видимо, перелилась из крови папы в его кровь, и он думал, что 
нигде в мире
не умеют так строить и создавать такие цеха и такие бревенчатые школы, где 
учатся дети простых
рабочих. Он спрашивает маму: «А могут люди говорить все, что они думают?» — 
«Конечно,
— улыбается мама, — ведь мы живем в самой свободной советской стране». — «А 
если комуD
то не нравится советская страна?» — спрашивает он, скоморошничая, лукавствуя, 
затевая
игру. «Но это же невозможно», — смеется мама, и лицо ее вытягивается. «А если? 
А если?..»
— «Ну, значит, это враг», — говорит мама и всматривается в него, прищурившись. 
И это так
просто, и он вздыхает с облегчением.
Он идет по коеDгде уцелевшей траве, ступает по укатанному гравию и думает, как 
он
встретит Афоньку Дергача и бросится к нему — милому, доброму, беспомощному, как 
поD
тифлисски обнимет его и прижмется к его груди, к тому месту, где чернела 
роковая дырочка от
пули...
Проходят дни, и вот уже скоро переезд в Нижний Тагил. Август на исходе. Папа 
ранними
утрами отправляется на место новой работы. Возвращается он поздно, и Ванванч 
его почти не
видит. Он не видит его озабоченного лица и не слышит его прерывающегося шепота, 
когда они