просто
невероятно». — «И она выступила против Тамаркина?» — спросила Ашхен с сомнением.
 «Не
просто выступила, — сказал Шалико, — она разоблачила Тамаркина и по 
производству и по
90
быту». — «По быту?» — удивилась Ашхен. «Ну, знаешь, — сказал Шалико и погладил 
ее
руку, — ну, там всякие интимные дела, оказывается, всякие там грешки...» — 
«Тамаркин?!»
— прошептала Ашхен с ужасом. — «Знаешь, — сказал он, — еще бы немного, и 
случилась
бы в их цеху катастрофа... К этому все шло... После ее выступления начали все 
проверять...
Ну, в общем, началось такое!.. А утром его нашли... он выстрелил прямо в висок..
. никакой
записки... С ним не успели поговорить... ЧтоDто во всем этом такое...» Она 
покачала головой и
шепотом повторяла: «Вай! Вай! Вай!..»
Ванванч попытался в очередной раз вникнуть в их тихий разговор, но это было так 
далеко,
так непонятно, так скучно...
«С ней сначала разговаривал Федя Крутов, — сказал Шалико, — с этой Нюрой... Она
загорелась, ну, говорит, я все скажу...» — «Получается, что ее подговорили?» — 
спросила
Ашхен, прищурившись. — «Что значит подговорили? — удивился Шалико не очень 
уверенно.
— Она сама пришла с жалобой... впрочем, черт его знает... Хотя, ты знаешь, 
теперь, после
работы комиссии, действительно многое выясняется... Все не так просто... и 
саботаж... и письма
изDза границы... Тут, знаешь, и меня пытались, что я, мол, просмотрел...» — «С 
ума сошли!?
Тебя?..» — прошипела Ашхен. — «Не знаю, не знаю...» — сказал Шалико.
Он уже работал в Тагиле, в горкоме партии. Уезжал утром, возвращался поздно. В 
Тагиле
ремонтировался дом для нового секретаря, и вскоре им предстоял переезд. А тут 
еще смерть
Лизы. В первую ночь Шалико плакал, не стесняясь, как мальчик. Конечно, здесь, 
на Урале,
горе утрат стушевывалось расстояниями, тайгой... Впрочем, стушевывалось ли? А 
может быть,
именно благодаря пространствам серые глаза Лизы увеличивались до бескрайних 
размеров, и
он ждал от них ответа? «Что же это все значит?» — хотелось спросить ему. Еще 
долгое время
после кончины она, словно живая, сопровождала его, сидела рядом в черной машине,
 кивала
ему из глубины кабинета, особенно тогда, когда его охватывал страх от бессилия.
Тут неожиданно явилась к нему в партком Нюра, как раз тогда, после гибели 
Тамаркина.
Была она в черной юбочке, белой кофточке и красной косынке.
Вошла и с порога сказала: «Вот уж чудеса!.. Тут мне вот подпись ваша нужна... — 
и вдруг
ахнула так поDсвойски: — а чего это вы будто белилами вымазанный?..»
Он выскочил из кабинета и прошипел секретарше: «Зачем вы всех пускаете!.. Что 
за
базар?..» Секретарша выдавила с трудом: «Так ведь это та самая... Вы что, не 
узнали?..» Он
подписал Нюре направление в Свердловск на учебу, на политкурсы. Подписал, на 
нее не глядя.
Воздуха не хватало. «Спасибочки, — сказала она и пошла к дверям. Там на миг 
задержалась.
— А мне комнату дали... шашнадцать метров... До свиданьица...»
Ей очень шла красная косынка. Пышная грудь под белой блузкой вздымалась
соблазнительно. Ее некрасивое румяное лицо было одухотворено новыми счастливыми
обстоятельствами. Шалико неожиданно представил их рядом. Нюру и Ашхен, и 
рассмеялся
про себя: сравнения быть не могло. Строгое чеканное лицо Ашхен и ее прекрасные 
губы с
уголками, опущенными вниз, и тихий, неожиданно горячий шепот, предназначенный 
ему
одному... Какие сравнения, генацвале!.. И тут же вспомнил сухощавое строгое, с 
ускользающей
редкой улыбкой лицо инженера Тамаркина и вздрогнул: так не соответствовало оно 
нашумевшей
истории, а эта дрянь, ну, даже если они и спали... зачем нужно было публично... 
вот дрянь!..
Впрочем, это было жалкое утешение, ничтожное утешение, после работы, 
проделанной ГПУ.