мы
развлекались... У меня были друзья, и мы вечером выходили на Головинский, и там 
мы такое
устраивали... Такое устраивали!.. Мы тогда, — и он перешел на шепот, — 
презирали
пролетариев, ну, глупые мы были, — и он радостно расхохотался, — мы их 
презирали за
хамство, за скотство и уж так старались!.. Однажды в Тифлис приехал 
пролетарский поэт
Василий Каменский, футурист, и мы его встретили на Головинском... Это вы — 
пролетарский
поэт Василий Каменский? — спросили очень вежливо. Он обрадовался, что его 
узнали, засопел,
задрал голову и говорит: да, это я... Ну так вот тебе за это! Бац, бац, бац, 
бац по щекам! А?.. И
он побежал...»
...В Люлюшкиной комнате о чемDто шептались влюбленные. У Арама был нос с 
горбинкой,
черный хохолок над белым лбом и голубые глаза. Он подошел к раскрытому окну и 
взмахнул
руками. «Не улетай...» — попросила Люлюшка одними губами и посмотрела на 
Ванванча.
«Не надо», — попросил и он. Арам сказал: «Хороший день... так и тянет...»
...На вокзале, перед самым отходом поезда Ванванч сказал сестре не очень 
уверенно:
«Он бы и не полетел... Разве люди летают?..» — «Конечно, полететь он не может, 
— шепнула
Люлюшка, — но может улететь от меня... Ты разве не видел, какие у него руки?» — 
«Ну и
что?» — засмеялся Ванванч. «Он ирокез». — «Да?!» — восхитился Ванванч, 
втягиваясь в
игру. «Кто он?» — спросила Сильвия строго. «Ирокез», — сказала Люлюшка небрежно.

«Перестань болтать глупости!.. — крикнула тетя Сильвия. — Что еще за ирокез?» — 
«Ну,
хорошо, хорошо, — сказала Ашхен, — пора прощаться...» — «А какие у него глаза, 
— шепнула
Люлюшка Ванванчу, — ты видел? Видел?..» — и она поцеловала его крепко, 
поDтифлисски,
словно чтоDто предчувствуя...
...Когда они с мамой вернулись на Урал, в Нижний Тагил, папа встречал их на 
вокзале. И
оставалось до Вагонки всего лишь четырнадцать километров. Их ожидал перед 
зданием вокзала
черный автомобиль под брезентовым верхом, а не привычная бричка. За рулем сидел
широкоплечий, грузный шофер, бывший матрос Анатолий Отрощенко. Круглолицый, с
мясистым носом и такими же мясистыми влажными губами. Он ловко выскочил из 
машины и
уложил вещи на заднее сиденье. Он делал все ловко и на каждое папино или мамино 
пожелание
отвечал: «Так точно».
В машине, наслаждаясь ее стремительным бегом сквозь тайгу по плотной 
утрамбованной
дороге, Ванванч узнал о больших переменах. Через несколько недель они переедут 
в Нижний
Тагил, потому что папа будет первым секретарем горкома партии. Инженер Тамаркин,

оказывается, покончил жизнь самоубийством... «Почему?» — спросил Ванванч с 
ужасом. «Ну,
видимо, боялся разоблачения...» — сказал папа. «Ну, хорошо, хорошо, — сказала 
мама
сердито, — что такое?..» — «А первый секретарь, — сказал Ванванч, — это самый 
главный?»
— «Думай о школе, — сказала мама и дернула его за рукав, — у тебя есть школа...
»
И он стал вспоминать школу, и перед глазами вспыхнула береста в жестяной крышке 
от
бачка, и жаркое Лелино плечико вздрогнуло... Потом он вспомнил живого и 
невредимого
Афоньку и побежал к нему, распахнув руки, как истовый тифлисец, и обнимая, 
повисая на нем,
понимал, что уже теперь нет никого ближе этого долговязого, синеглазого, 
удивленного парня.
«А твой Афонька совсем здоров», — неожиданно сказал папа, обернувшись с 
переднего
сиденья, и Ванванч сладко зажмурился, уже не вслушиваясь в дорожный диалог отца 
и матери.
«А она кто?» — спросила Ашхен. «Я же тебе рассказывал, — сказал Шалико, — 
маляром
работала... Ты представляешь, из кулацкой семьи, а стала такой передовой...