ну, не удержался... Я всегда говорила, что нельзя совместить преданность 
пролетариату и
буржуазность, пролетарское и буржуазное... А Тамаркин — блестящий специалист, 
но
интеллигентик, понимаешь? Мягкий, дряблый... не пролетариат... с ним можно 
делать что
хочешь, и вот, видимо, чтоDто такое... чегоDто не понял... В общем, ужасно, 
ужасно...»
И тут она запнулась. Сильвия посмотрела на нее с печалью. Ашхен подумала об 
Изочке и
пожала плечами. «Какой пролетариат?.. — спросила Сильвия. — Ну, какой? Какой?..
» Ашхен
думала, что в ИзочкеDто, в этой хрупкой, умной, насмешливой, нет ничего 
пролетарского. А
что в ней буржуазного?.. Начиналась обычная мешанина последнего времени. 
«ЧтоDто ты
говоришь какуюDто несуразицу», — сказала Сильвия. «Пролетарское, — упрямо 
процедила
Ашхен, — проDлеDтарDскоDе...» — и посмотрела на сестру свысока. «Да, да,— 
сказала Сильвия
послушно, — я понимаю». — «А я не понимаю!..» — подумала Ашхен, негодуя на 
чертов
туман, и вспомнила, как схлестнулись однажды Шалико и Иза по поводу какогоDто 
Гаврилова.
«Странно, — сказала хрупкая москвичка, — обожаешь народ, а бьешь Гаврилова... 
Он что, не
народ?..» — «Он не народ, — сказал Шалико, — он сволочь...» — «Интересно, — 
засмеялась
Изольда, — как ты это определяешь?..» — «Это же так просто, — рассмеялся он
снисходительно, — кто не с нами — тот против нас, а? Что, Изочка?..» Она 
демонстративно
ахнула: «Как примитивно. Боже!..» А он засвистел чтоDто знакомое.
В день отъезда Люлюшка повела Ванванча погулять по Тифлису. Они поднимались по
улочкам, ведущим к станции фуникулера, и там, на одной из этих улочек, 
остановились перед
высоким красивым зданием с громадными окнами. «А ты знаешь, что это за дом?» — 
спросила
Люлюшка тихо. Он не знал. «Это бывший дом одного миллионера, — у него была 
фабрика, а
здесь он жил со своей семьей... Его фамилия была Бозарджанц». — Последние слова 
она
произнесла таким шепотом, что Ванванч вздрогнул. Смутно вспомнилось, как ктоDто 
произносил
эту фамилию. Люлюшка смотрела на него с загадочной многозначительной усмешкой. 
«Ну и
что?» — спросил он с нетерпением. И тут, сделав большие глаза, она ошарашила 
его: «Этот
Бозарджанц был отцом Николая Ивановича!..» — «Так ведь он Попов!..» — чуть не 
крикнул
Ванванч. «Тсс, — прошептала она, озираясь, — он ушел от отца мальчишкой, ну, 
юнцом... Он
не хотел быть сыном буржуя...»
Они воротились домой. Был выходной день. Николай Иванович встретил их улыбаясь.
Потом появился Арам Балян — худенький юноша в больших очках. Ванванч уже знал, 
что он
и Люлюшка влюблены друг в друга. Ванванчу разрешалось присутствовать при их 
беседе, и
он, сделав постное лицо, с интересом вслушивался в их будничный диалог, замирая,
 пытаясь
разгадать их тайну по интонациям и жестам. Он уже знал, что Арама нельзя 
обижать, потому
что он улетит. Так сказала Люлюшка. «Вот так, возьмет и вылетит в окно и улетит.
..» — «И не
разобьется?» — спросил Ванванч, посмеиваясь. «Да нет, улетит, — сказала Люлюшка
серьезно, — просто улетит и не вернется, понимаешь?» Он кивнул, но не мог 
поверить. Ему
вспомнилась Жоржетта, затем Леля, но это было все не то, не то...
Он вышел в другую комнату и признался Николаю Ивановичу, что посвящен в его 
тайну.
Николай Иванович рассмеялся и сказал, что не надо об этом громко говорить... 
большевики
89
могут не так это понять. То есть я очень уважаю большевиков, ты понимаешь, вот 
таких, как
Ашхен, например, но ведь могут и не понять, могут сказать, что я сын буржуя, и 
дадут мне по
голове!.. И снова рассмеялся.
Все это выглядело странным. «А раньше, когда вы еще жили дома?» — спросил 
Ванванч.
«О, — сказал Николай Иванович, — раньше, ты знаешь, я развлекался напропалую...