Из Цагвери
в конце августа они воротились в Тифлис, и Урал вновь представлялся вожделенным.
 Однако в
Тифлисе их встретило печальное известие. Не стало бабушки Лизы. Мамина 
телеграмма не
долетела до Цагвери, рухнув от горя гдеDто в горах.
Похороны уже завершились. Большая счастливая семья находилась в подавленном
состоянии. В квартире на Паскевича было странно, неуютно и холодновато, как в 
музее. Все
сходились по старой традиции, и вялые потерянные движения, и горькие влажные 
взгляды —
все было непривычным, трагическим. «Дэда, дэда! — шептали они про себя. — 
Дэдико,
мамочка!..» Тень ее витала меж ними. Она всматривалась острыми серыми глазами в 
их лица,
и беззвучный стон наполнял комнаты.
И всеDтаки уход бабушки Лизы не согнул оставшихся, не заледенил их сердец. Они
оставались прежними, прежними, и, не скрывая глаз, наполненных слезами, они 
улыбались
друг другу и особенно Ванванчу, и горячие их ладони прикасались к его голове... 
«Кукушка, как
ты хорошо выглядишь!.. Ашхен, генацвале, как хорошо, что ты с нами!..» Они 
сидели за большим
овальным столом, но не было командира. Степан со стены обозревал их собрание. 
Он был
спокоен и кроток. КакоеDто подобие улыбки застыло на его губах. «Теперь они, 
слава Богу,
встретились, — сказал Галактион. — Оля, Оля, это неминуемо...»
Как много поцелуев, как много ласки досталось Ванванчу. Его холодное уральское 
сердце
не сразу откликнулось на эти почти позабытые ухищрения любви. Но, видимо, кровь 
взяла
свое. Она погорячела, жилка на шее вздулась, и снова, как когдаDто, увидев на 
улице
целующихся тифлисцев, он не вскидывал удивленных бровей, а ощущал себя среди 
своих.
И Нерсик, повзрослевший, но все тот же, бросился к нему, обхватил, зачмокал 
слюнявым
ртом: «Ва! Здравствуй! Здравствуй!..» Он сидел на углу Лермонтовской и 
Паскевича и чистил
ботинки всем желающим, а их было множество. И старенькие, единственные туфельки 
на чужих
ногах начинали сиять, и их обладатель чувствовал себя человеком. «Зачем уехал?! 
— спрашивал
он. — Тифлис плохо?!» — и рукавом утирал нос. Ванванч решил было рассказать ему 
об
Афоньке, но очередной вальяжный клиент поDхозяйски подсунул свой штиблет, и 
щетки
заработали, а Ванванч отправился вдоль по Паскевича.
Там, на Урале, все было насыщено тревогой и заполонено врагами. Здесь же, в 
Сололаках,
медленно текли медовые будни и все обнимали друг друга... Но однажды дядя Миша 
спросил
87
Ванванча какDто поDвзрослому, на равных: «Ну, как там папа на вашем Урале?» И 
грустью
повеяло от его слов. Ванванч не смог разделить прозвучавшей грусти и ответил 
бодро и
снисходительно: «Борется с врагами...» Ничего не изменилось в лице дяди Миши, и 
бодрость
Ванванча не коснулась его. «А здесь есть враги?» — спросил Ванванч поDделовому. 
«О,
конечно, конечно», — ответил дядя Миша без энтузиазма и тотчас удалился.
Рояль стоял, покрытый пылью. Рядом с фотографией Степана повесили новую — 
бабушки
Лизы. Пока Вася прикреплял ее к стене, все смотрели в разные стороны. 
«Генацвале...
генацвале...» — витал меж ними тихий бабушкин шепоток.
За какиеDто два года многое, оказывается, переменилось. Трехкомнатная квартира 
на
Грибоедовской улице, где совсем недавно маленький Лаврентий в пенсне пугал 
собравшихся
своими охранниками и выкрикивал Ашхен хмельные комплименты, эта квартира 
перешла во
владение тети Сильвии, и они с Люлюшкой покинули Лермонтовскую. Однако какDто
неисповедимо для Ванванча исчез Вартан Мунтиков, а вместо него возник 
тридцатилетний
высокий, улыбчивый Николай Иванович Попов, преуспевающий бухгалтерDэкономист из
какогоDто там треста. Он обожал тетю Сильвию, которая была старше его на целых 
одиннадцать