«Ничего, ничего!.. Вон оно как!.. Теперь уж пошло, пошло!.. Давай, давай!..» 
Ванванчу вручили
мягкую горячую ватрушку. Папа сказал: «Надеюсь, к открытию магазина вы 
управитесь...»
Все громко подтвердили это. Прошли еще по нескольким магазинам. Везде было то 
же самое.
Шалико сильно волновался. Сын твердо ступал рядом. «Ну, мы с тобой хорошо 
поработали,
да?» — спросил отец. Ванванч кивнул, но мысли его были далеко. Он шел и видел, 
как Нерсик
бежит по тифлисскому дворику, утирая рукой нос, как Жоржетта ест на кухне 
коричневое
печеное яблоко маленькой серебрянной ложечкой и еще наполняет ложечку и 
протягивает
ему. Вкусно. Покойно. За окнами — зимний Арбат. Жоржетта в туманной дымке. Ни 
грусти,
ни сожаления. А вот Нинка Сочилина — чуть четче. Мокрый нос. Слюнявая горбушка 
в руке.
Валенки на босу ногу и хриплый смех. Четче, конечно, но тоже чтоDто 
искусственное в ее
слипшихся волосах, и смеющийся большой рот словно нарисован. «Да ну тебя!.. Да 
ну тебя!..»
Зато горячее плечико Лели Шаминой, вот оно, совсем под боком. Плечо. Рука. 
Локоть.
И ни одного слова.
У Ашхен взлетели шамаханские брови, когда сын рассказал об этом. «Мы сидим в 
темноте,
вот так, мамочка, а у нее такое плечико горячее!» То есть ее удивило не само по 
себе его
признание, а это вот «горячее плечико». Она никак не могла успокоиться и 
рассказывала об
этом Шалико, нервно посмеиваясь, но когда он рассмеялся, ей стало какDто 
полегче, словно
* Молодое вино (груз.).
78
ответственность за сына теперь уже поделена на двоих. «Бедный Кукушка, — 
сказала она, —
тут не то что оперы нет, тут даже кино бывает раз в полгода». — «Скоро приедет 
Елена Колодуб,
— сказал Шалико, — будет петь арии у нас во Дворце культуры». — «А, — сказала 
Ашхен
отрешенно, — интересно...» Она вновь какDто внезапно и потерянно улыбнулась ему 
и
представила себе Арбат, извозчиков, трамваи, фонари, легкий снежок и ярко 
освещенный
Вахтанговский театр. Она вздохнула, но Шалико этого не услышал — он мельком 
заглянул в
комнату тещи. Там спал, раскинувшись, его сын, наоткровенничавшись вволю о 
горячем плечике
русой своей соученицы. «Этто что такое? — спросила какDто Ашхен. — Ты что, тоже 
думал
так в детстве?» — «Мне было одиннадцать лет, — тихо засмеялся Шалико, — и я был 
влюблен
в Ксению». Ашхен пожала плечами, сделала большие глаза, но на губах ее застыла 
улыбка: ей
было приятно все это знать и слышать. «Через месяц я уже влюбился в Дарико, — 
сказал
Шалико, — и даже попрыгал перед ней в лезгинке, как сейчас помню, лица ее почти 
не помню,
а как прыгал и как сгорал — помню, и она поцеловала меня в лоб!.. — и он 
рассмеялся. —
Представляешь?.. — потом он помрачнел и выдавил с трудом: — ...Она пришла, 
знаешь, ко
мне в двадцать первом году, когда я уже был начальником милицейским в Кутаисе...
 Ну, она
была такая здоровенная девица с большим носом, и я ее уже плохо помнил...» — 
«Зачем она
пришла? — спросила Ашхен без особого интереса. — Поцеловать в лоб?» — «Какой 
там
лоб... Мы арестовали ее отца... ну, как тогда было... чуждый элемент и все 
прочее, и она пришла
просить, вспомнила, что я целовал ее и что я лезгинку перед ней плясал... ну, 
во имя этой детской
любви, мол... я ей сказал: воDпервых, гражданка, это вы меня поцеловали в лоб, 
а не я, воD
вторых, ваш отец — ярый враг рабочеDкрестьянской власти, и мы с ним чикаться не 
будем!..»
— «А потом?» — спросила Ашхен. «Ну, что потом? Потом его подержали и выпустили..
. а
потом они, поDмоему, уехали в Турцию или в Грецию...»