демонстрировал браунинг
комуDто из гостей, потом он даже сам, когда никого не было дома, проник в ящик 
стола и
дотронулся до прохладной коричневой замши.
Кстати, предупреждая Ванванча, Шалико заглянул в карие глаза сына и вдруг 
удивился
этому взгляду. В нем были напряженность, восхищение, даже восторг, но ничего, 
кроме этих
детских эмоций. О чем он думал, этот десятилетний мальчик? Что его беспокоило? 
Придет ли
76
такой день, думал Шалико в этот момент, когда он сможет выложить сыну свои 
радости и свои
сомнения? Пока же ведь все на уровне игрушек... Этот маленький мальчик, 
влюбленный в
Робинзона Крузо и в кавалерийский гений Семена Буденного, вот он стоит, затаив 
дыхание,
еще не утаивая своего простодушия. «Мой сын», — подумал Шалико.
Потом Ванванч незаметно выплыл из комнаты, и Шалико вспомнил недавний вечер, 
когда
закачался на пороге вернувшийся из Тифлиса Вано Бероев, вошел, шумный, 
насмешливый, в
обнимку с громоздким пакетом, из которого вывалились, позванивая, бутылки с 
кахетинским
вином, головка маслянистой желтоватой гуды*, увядшая киндза, засохший лаваш,
маринованный перецDцицака. Все забегали, засуетились. Запахло Тифлисом. Мария 
сунула
лаваш в духовку, чтоб оживить его. Из комнаты доносился грохочущий голос. Ах, 
этот
тридцатилетний холостяк с черным чубом, с плутовской улыбкой поднимающий стакан 
вина с
удальством бывалого тамады и восклицающий, восклицающий с иронической
многозначительностью, ну, просто нет спасения!.. Нет спасения, Вано, от твоих 
пронзительных
прозрений, от твоего смеха, от всего этого, такого почти неуместного здесь, в 
уральской тайге,
где мы сидим за столом с вытянутыми лицами, почти утратившие вкус к южному 
застолью,
раздавленные заботами великого строительства, растерявшие навыки плавной, 
ленивой,
празднолюбивой речи, отрывисто лающие друг на друга на какомDто угрожающем 
воляпюке...
«Ничего, ничего, — кричит Вано, расплескивая вино, — я вас вылечу, научу! Ашхен,

сбрось маску! Сбрось!.. Ты такая красивая! У тебя такой Кукушка!.. Он еще умеет 
улыбаться!..
— внезапно он перешел на грузинский и сказал Шалико: — Что делать, Шалико? 
Здесь,
наверное, такой климат, что все время руки дрожат...» Мария сказала ему 
поDармянски: «Ты
много пьешь, Вано, оттого и дрожат...» — «Товарищи, — поморщилась Ашхен, — 
давайте
говорить на языке Ленина...» Ванванч радостно проголосил: «Ура!», и Мария 
погладила его
по голове. «Ну, ладно, — согласился Вано, переходя на русский... — Сейчас 
расскажу анекдот...
Один Мегрелидзе проснулся утром и спрашивает жену: кто я? Она говорит: ты что, 
с ума сошел?
Ты же Мегрелидзе... А он спрашивает: а это что значит?.. Она говорит, плача: 
вайме, это же
твое имя! Он говорит: ааа, а я думал, это профессия...»
Шалико хмыкнул. Ванванч задумался. Мария учтиво улыбалась. Ашхен сурово молчала.

Потом спросила: «Он что, полный идиот был?..» — «Ашхен, улыбнись! Это же 
анекдот, —
сказал Вано. — Так давайте выпьем за то... Ашхен, улыбнись... за то, чтобы быть 
людьми!..»
«А анекдот всеDтаки дурацкий!..» — подумал Шалико.
Тифлисские ароматы вздымались над столом, кружили головы и не сочетались с
сумеречными заоконными пейзажами, со всей этой развороченной глиной, 
повырубленной
тайгой, с серыми лицами ударников и очередями за хлебом... «Скоро отменим 
карточки, —
подумал Шалико, — какой скачок!»
А за столом царил веселый шалопай, напичканный анекдотами, легкомысленный,
вальяжный, шокирующий своим хохотком и Ашхен, и Федора Крутова. Шалико спросил 
какD
то главного инженера строительства Тамаркина о своем тифлисском протеже. 
«Феноменальный
специалист, — вдохновенно отчеканил Тамаркин, — я доволен». — «Настоящий