сегодняшней жизни.
На переменках они не общались. Она играла с девочками, он — с мальчиками и даже 
успевал
забывать о ней. Но стоило погаснуть свету, и благословенный мрак воцарялся в 
классе, и
неведомая сила снова срывала его изDза парты, толкала к вожделенной скамье, 
вдохновляла
на подвиг. И вновь на какоеDто мгновение сливались две руки и два плеча, и два 
дыхания... А
слов не было. Да и что было говорить? От ее гладких волос пахло хлебом, и 
слышно было, как
часто она дышит.
...Итак, Ванванч заглядывает в папину комнату, где стоит диванчик с казенной 
жестяной
биркой, книжный шкаф канцелярского образца, письменный стол у окна, и над 
письменным
столом — портрет Ленина в овальной рамке, а папа сидит за столом под портретом 
с чемDто
маленьким и черным в руках...
...После уроков начиналось медленное разбредание по домам. Домой гнал голод, но
расставаться не хотелось. Когда б не голод, можно было бы медленно и вечно 
шествовать в
окружении ребят, среди бараков и гниющих пней былой тайги, всласть 
повырубленной. Да
еще среди своих ребят оказывались пришлые. И все так славно собирались в стайку,
 и среди
пришлых особенно был мил сердцу Ванванча долговязый, уже совсем взрослый
тринадцатилетний Афанасий Дергачев, с такими пронзительными синими глазами, 
словно они
вонзаются в тебя, и позабыть их уже невозможно, Афонька Дергач. Он работал на 
стройке, но
обязательно к концу второй школьной смены вливался в их поток и слушал их 
освобожденное
чириканье с наслаждением и подобием лукавой улыбки на малокровных губах. 
Впрочем, что
уж в ней было лукавого? Так, одна растерянность, ейDБогу...
Почему он в свои тринадцать лет работал на стройке, Ванванча не очень заботило. 
Просто
Афонька был старше на три года, он был из другого племени, он был из тех, 
таинственных и
чумазых, что поDмуравьиному суетились в громадных котлованах и взбегали по 
деревянным
настилам на свежие кирпичные стены, толкая тачки с кирпичом и цементом, и 
брызги раствора
растекались по их худым лицам и бумажным ватникам. Гудящие, постреливающие 
костры
окружали их в ранней уральской темени, и длинные тени пронзали эту темь...
Теперь, когда детский романтический бред давно уже рассеялся и канул в прошлое, 
я
вижу над кострами распластанные жестяные листы, на которых дымятся и шипят 
травяные
лепешки, вижу, как землистые жадные губы ухватывают их, распаляя наш 
собственный,
благополучный школьный аппетит. И Афонька, оттрудившись, перехватив травяного 
хлебова,
торопился к школе подкарауливать счастливые мгновенья. Чаще всего он предлагал 
Ванванчу
поднести портфель и брал его в руки, словно ребенка в обнимку, и нес, 
поглаживая, и спрашивал
нетерпеливо: «Ну, чего былоDто?» Они принимались, перебивая друг друга, 
рассказывать ему,
как баловались на переменках, как играли в салочки, как Настька Петьку поборола,
 как Карась
на Егоре всю большую переменку ездил... «Ну, а учителка чего рассказывала?» — 
спрашивал
он и впивался синими глазами. «Ну, чего, чего... про Африку...» — «А чего про 
Африку?..» —
«Ну, как там негры живут...» — «Ну и чего?..» — «А у них снега не бывает. Они 
голые ходят...»
— «Вот мать их... — поражался Афоня, — а едят чего?» — «Антилоп». — «А кто 
это??.» И
75
тогда Ванванч рассказывал ему об антилопах, поглядывая в благодарные, 
пронзительные
Афонькины глаза, и еще в тетрадке рисовал — и антилопу, и копье, и негра с 
перьями на голове...
Через несколько дней Афонька принес копье, которое сам соорудил по рисунку 
Ванванча,
обточил его, прошкурил, приспособил к нему наконечник и стоял у школьных дверей,
 потряхивая