темных
бревен. Их класс был на первом этаже. Посредине класса до самого потолка 
вздымалась
кирпичная печь, парты размещались вокруг этой печи, а девятнадцатилетняя 
учительница, Нина
Афанасьевна, то и дело поднималась изDза своего стола и обходила печь, чтобы 
никого не терять
из виду. Когда она чтоDнибудь выводила на классной доске, многим приходилось 
выскакивать
изDза печки, чтобы правильно списать. Ванванча это нисколько не обременяло. 
Московская
школа была слишком аккуратная, чтобы походить на жизнь. А в этой сказке было 
столько
притягательного, что хотелось в ней купаться. Свобода, упавшая с небес! 
Колеблющаяся в
пламени бересты и пропахшая ее дымом... Кстати, о бересте...
Они учились во второй смене. Темнело рано. Электричество то и дело гасло. Тогда
дежурные снимали с жестяного бачка изDпод воды крышку, клали ее на учительский 
стол, и
Нина Афанасьевна поджигала кусочки припасенной бересты. Пылал маленький 
костерок, и
широкоскулое лицо учительницы казалось медным, и она становилась 
раздражительной, и
покрикивала, и ладошкой била по столу. Когда выключался свет, наступал 
праздник: маленькие
юркие товарищи Ванванча стремительно разбегались по классу и плюхались на чужие 
места
по тайному влечению, и Ванванч тоже не отставал и нырял во мрак, и прижимался 
плечом к
горячему плечу Лели Шаминой. Она не отталкивала его, и они, затаив дыхание, 
слышали, как
учительница кричала: «Ну, глядите. Сейчас доберусь и уж так надаю... Уж так по 
шеям надаю!..
Хулиганы!..» А они сидели, затаившись, и чтоDто горячее переливалось от одного 
плеча к
другому...
Внезапно вспыхивал свет, все кидались по своим местам и склонялись над 
распахнутыми
тетрадями. В последний момент расставаясь, Ванванч успевал заметить удивленно 
взлетевшие
светлые Лелины бровки. Душа была не слишком вместительна: видение лишь 
откладывалось
ненадолго, словно маленький кирпичик — в ту самую Великую стену, которой будет 
суждено
лишь впоследствии нами править и нас отмечать. Нина Афанасьевна всматривалась в 
их красные
лица, вслушивалась в хихиканье, ползущее изDза печи и, откидывая со лба завитки 
жиденьких
волос, оскорбленно кричала: «Доскачетесь у мене!.. У, козлы!..»
Но иногда обстоятельства менялись, и уже все они, притихнув, наблюдали, как за 
окном
в уральских непредсказуемых сумерках приближался к школе молодой немец по имени 
Отто.
Он приближался медленно и неумолимо, широко, нагло ухмыляясь, прижимался к 
стеклу носом,
шевелил расплющенными губами, и с них слетало: «Гутен абенд, фрау Нина!.. Их 
либе дих,
фрау Нина! — и пальчиком манил: — Ком хер... ком, ком, битте...»
Этот молодой немецкий инженер приходил часто. Иногда дожидался окончания уроков,

встречал учительницу и шел рядом с ней у всех на виду.
74
Ванванч рассказал дома об этом инженере. Папа долго смеялся. «НемецDперец», —
приговаривал он и смеялся. Потом посерьезнел и спросил: «Ну, Кукушка, что тебе 
известно о
немецких фашистах?» — «Фашисты — наши враги», — провозгласил Ванванч с 
интонациями
Нины Афанасьевны, а затем спросил прерывающимся шепотом: «А он что, немецкий
фашист?..» — «Ну что ты, — сказал папа с укоризной, — он наш, он красный немец, 
ты
понял?» Стало легче дышать. ЧтоDто даже симпатичное вспомнилось в долговязой 
фигуре
инженера. Когда же за стеклом возникало расплющенное его лицо, Нина Афанасьевна
покрывалась краской, чуть приоткрывала рот и так, не двигаясь, тяжело дыша, 
сидела за своим
столом. Стояла тишина, и в этой тишине неведомые каркающие слова пробивались с 
улицы
вперемежку со знакомыми: «Карашо, Нина... Зер гут, Нина... КараDшо, караDшо...»
В эти минуты Ванванч поглядывал на Лелю. ТемноDрусая челочка, зеленые глаза,
множество веселых веснушек, и все это вместе — Леля Шамина, смысл его