вонючем
бараке больше нравится, да? Да я, Нюра, никогда тому не поверю. Ты же, Нюра, не 
дура...» —
«НеDа, — говорит она легко, — я Нюра — не дура...» — «Ну ладно, давай чаю 
попьем...» И
он зажигает керосинку.
И вот они пьют чай. Она прихлебывает из кружки и пыхтит, и покрякивает. Время 
от
времени вскидывает глаза на него и тотчас отводит. «Пойдут всякие разговоры, — 
думает он,
— начнут трепаться. А она совсем как домой пришла...» Он замечает с удивлением, 
что
смущение не оставляет его. «Может, ты есть хочешь, а, Нюра?» — «Ага, — шепчет 
она, —
уж так хоцца!..» — «А чего ты молчишь?» — «Да так...» — говорит она шепотом и 
краснеет.
Он вскакивает, достает хлеб, из сырой тряпочки — кусок драгоценного овечьего 
сыра. Она
жует торопливо, со смаком, но морщится. «Ты что?..» — «Сыр больно соленый!» — 
«Зато
ведь вкусный, а?» — «НеDа», — говорит она чистосердечно и жует, жует 
безостановочно.
Женщина, думает он, маленькая, крепенькая, голодная, убогая, но женщина, думает 
он,
исподтишка поглядывая на нее. Старею, думает он, усмехаясь. Женщины разных 
возрастов с
самой юности окружали его, они плакали и смеялись, но всегда были для него 
товарищами, не
выделяясь, не преобладая, просто на равных служили общему делу, «участвуя в 
общей борьбе»,
как принято было это называть. Все, все, кроме мамы, кроме Лизы. Она была его 
частью,
даже скорее он был ее частью. Она была не женщина — ангел, маленький 
вдохновенный ангел
с влажными серыми глазами, и даже две скорбные складочки у рта казались 
ниспосланными
свыше знаками божественного превосходства под пухлыми неискушенными гладкими 
щечками
всех остальных. Он думал о ней в высокопарных тонах, время от времени 
непроизвольно копируя
ее жесты, улыбку, взгляд... А остальные были товарищами.
«Вы импотенты или евнухи? — поражался брат Саша. — Какие девочки засыхают рядом
с вами!» А он посмеивался в ответ, ибо что с него возьмешь: белогвардеец, 
танцор, выпивоха,
жуир, романтик...
72
Все продолжалось неизменно, пока не появилась Ашхен. Тут он вздрогнул перед 
этой
восемнадцатилетней армянкой, больше года проработавшей с ним в подпольной 
ячейке и
существующей в его сознании как некий условный силуэт, сосредоточенно кивающий 
в знак
согласия, имеющий имя да, пожалуй, ничего больше. ЧтоDто сказал как обычно, а 
она вдруг в
ответ растерянно улыбнулась... После этого всмотрелся в остальных боевых подруг 
— они все
почемуDто были к нему в профиль, и только она — в фас. С тех пор он стал 
замечать в ней все:
каждый мягкий жест, опущенные уголки губ, карие громадные глаза. Услышал ее 
голос. Потом
это все слилось с жестким характером, с неистовством в работе, с железом в 
голосе. Слилось
и перемешалось...
Старею, думает он, разглядывая Нюру. И тут она поднимает глаза, словно 
спрашивает:
«Ну, а дальше чего будет?» — «Поздно уже, — неожиданно произносит он, — тебе 
пора
идти, Нюра». Она смотрит на него, покачивает головой. Глаз не прячет. «Не 
боишься, что
искать тебя будут?» — «НеDа...» — с усмешечкой. «Учиться надо тебе», — говорит 
он невпопад
и провожает ее до дверей. «Ничего девочка», — сказал бы Саша. «Да уж больно 
некрасива,
— возразил бы он равнодушно, — о чем говорить?..» — «Ничего, сойдет, — сказал 
бы Саша,
— огурчик. На один разок...»
...Утром прибыли в Свердловск, затем через несколько часов — в Нижний Тагил. Их
встречали. Американцев — представители металлургического завода. Долго 
прощались на
перроне. Ашхен и Анна Норт расцеловались. Августовский день оказался холодным.