— сказал он, — надо бы тебе грамоте учиться». — «Ага, — сказал она, как обычно, 
и спросила,
хихикнув: — А на кой?..» — «Ну, всеDтаки, — растерялся он, — передовая 
советская женщина
должна быть грамотной». — «Да ладно», — рассмеялась она. Нос был красен от 
мороза.
Когда смеялась, разевая некрасивый рот, были видны белые острые редкие зубы. 
«За хорошего
комсомольца замуж выйдешь, — сказал он, — как же без грамоты?..» Она покраснела,

выкрикнула свое «до свиданьица» и пошла прочь.
...А поезд меж тем шел. Пока все отдыхали в послеобеденное время, Ашхен стояла 
в
коридоре у окна, будто бы внимательно всматривалась в плывущую мимо тайгу, а 
сама думала,
что Шалико за год с лишним в Нижнем Тагиле какDто резко изменился, может быть 
повзрослел,
подумала она с насмешливой грустью. От него исходила жесткость. Исчезало 
недавнее южное
обаяние. Исчезало даже мнимое легкомыслие, сквозившее обычно в его юношеской 
улыбке.
Она знала об уральском житье из его отрывочных рассказов, окрашенных в 
счастливые тона.
Но чтоDто за всем этим было, чтоDто было...
70
Он не любил жаловаться или высказывать свои недоумения, или, того пуще, 
паниковать
по поводу своих просчетов. Крушение иллюзий даже относительно себя самого не 
вызывало
потребности истерично раскаиваться, но чтоDто такое отражалось в его глазах, 
будто бы
беспечных, будто бы смеющихся.
Вчера Ашхен увидела в его шевелюре множество седых волосков. «И это у
тридцатитрехлетнего?!» — подумала она с тревогой. Этот красивый молодой мужчина 
— ее
судьба, часть ее крови, отец Кукушки, в возрасте Христа... Тут она 
расхохоталась в пустынном
коридоре вагона... Но спохватилась, умолкла и вдруг услышала сквозь мягкое 
постукивание
колес, как распахнулась дверь тамбура и знакомый голос проводника произнес 
хрипло и
надменно: «Ну, куда, куда поперли!..» И испуганный женский голос в ответ: «Да 
намить в
шашнадцатый пройтить...» — «Нечего через вагон шастать, — сказал проводник, — 
дождись
остановки и по платформе ножками...» — «Да пусти, дядечка, — залопотала женщина,
 — я
же с дочкой вон иду...» Тут Ашхен не удержалась и подскочила к тамбуру. Там 
стояла женщина
в пальто, похожем на старую шинель, в лаптях, за хлястик шинели цеплялось тощее 
существо
в материнской, по всему, кофте. Обе востроносенькие и неопрятные. Проводник 
резко
обернулся — то ли на звук шагов, то ли гусиное шипение послышалось ему. И он 
увидел свою
молодую серьезную пассажирку. «А нуDка, дайте людям пройти! — задыхаясь 
приказала она.
— Эттто что такое!.. А нуDка...» — «Да чего им тут ходить? — забубнил проводник,
 но пропустил
злополучную парочку. — Только грязи натаскают». — «Не ваше дело! — заявила 
Ашхен
фальцетом. — Как можно!..» Коридор наполнился пассажирами.
Уже приближался Шалико. ИзDза его спины, вскинув брови, с интересом глядел
американец, и Ванванча заспанное лицо колебалось в дверном проеме. «Что? — 
спросил
Шалико, подбегая. — Что такое?!.» — «Да я ж шутю...» — осклабился проводник. 
«Что
случилось?» — спросил Шалико. «Ничего, ничего, — сказала Ашхен какDто отрешенно,
 —
дай пройти людям...» Женщина, сосредоточенно наклонив голову, медленно 
двигалась по
коридору, и девочка ее, словно тень, плыла следом.
И вот они поравнялись с Ванванчем, и он узнал их! Он узнал их!.. Они выросли из
евпаторийского пляжа, из золотого летнего песка, неуклюжие, неприбранные, и 
оказались в
пестрой курортной толпе, лижущей розовое мороженое, эта странная парочка — 
женщина
почемуDто в пальто, похожем на шинель, летом — и в плотной косынке, укрывшей 
всю голову.
Дряблые щеки несвежего цвета изDпод косынки. Там она босая, а тут в лаптях... И