что отношение к труду в конце концов определяет реальную стоимость человека. 
Вот тут, глядя
на этих людей, он вдруг снова, в который уже раз вспомнил фразу, выкрикнутую 
Гайозом
Девдариани в алмаDатинской ссылке, выкрикнутую с отчаянием его старшим братьям 
Мише и
69
Коле: «Да что горийский поп?!. СамиDто чисты ли?..» Он вспомнил и вновь с 
прежним
ожесточением подумал: а чем не чисты? Тем, что хотим хорошей жизни для этих 
людей?!. Ничего,
думал он, мы их всех постепенно переделаем, пусть они замаливают свои грехи, 
думал он. И
время от времени вспоминал лохматую девицу из барака. Кто она? Если кулачка, 
откуда же эта
бодрая комсомольская решительность?
Все стало значительно труднее, чем в прежней городской жизни: там он четко 
различал в
далекой неправдоподобной деревне зловещие силуэты мелких собственников... Здесь,

столкнувшись с ними, разглядел лица, которые не вязались с недавними 
представлениями, —
это мучило, и он уже искусственно возбуждал себя, стараясь воротить вчерашнюю 
жесткость.
Однако так было в тридцать втором, а к августу тридцать четвертого успели 
понастроить
новых бараков и не только казарм, но и разделенных на отдельные комнаты. Лучших 
из лучших
вселяли в новое жилье. Были основания для больших празднеств... Эта кулачка из 
барака
оказалась вполне сносной особой. Он встретил ее какDто в выходной день, она 
заулыбалась
ему и стала чтоDто торопливо рассказывать о своих буднях. Вполне была миловидна,
 и розовое
проступало на щеках, а стоптанные башмаки не казались грубыми. Она работала на 
укладке
бетона. «Наверное, нелегко?» — спросил он. «Ага, — сказала она большому 
начальнику, —
учиться охота». — «А ты из деревни?» — «Ага», — и потупилась. «Что это тебя на 
бетонDто
потянуло?.. Сама придумала?» — спросил большой начальник, догадываясь обо всем, 
«Да
ладно, — отмахнулась она, — какой дурень самDто на бетон позарится...» — «И 
родители
здесь?» — спросил он, внезапно разволновавшись...
Она стояла перед ним, переступая с ноги на ногу — то ли торопилась уйти, то ли 
ждала
чегоDто... «Не, маманя со мной. А боле никого нету...» Глаза у нее были 
маленькие, голубые,
влажные. Она прятала их, но он разглядел. «Слушай, — сказал он, — ты зайди ко 
мне в
партком, знаешь, где?..» — «Ага», — сказала она. «Зайди, может, что придумаем 
насчет учебы
или работу полегче...» Она попыталась улыбнуться, но не получилось и сказала, 
кривя губы:
«Да ладно, нешто я нытик какой?..» Ее звали Нюра. Она пришла в партком дней 
через десять.
Секретарша, сдерживая смех, сказала: «К вам тут НюркаDбетонщица рвется. 
Впустить?» Он с
трудом вспомнил. Нюра сидела перед ним на табурете в драном ватнике, вся в 
цементе — и
одежда, и серые впалые щеки. И глаза казались пустыми — голубизна исчезла. 
«Пойдешь на
маляра учиться?» — спросил он. «Ага», — выдохнула она какDто безразлично. Когда 
уходила,
облагодетельствованная, он было протянул ей руку — как младшему товарищу, но 
остановился.
Вспомнил, что она из этих... Ничего, подумал он, выучится — сама все поймет. 
Она выходила
из кабинета, тяжело переступая ногами, обутыми в лапти. На пороге обернулась и 
прошелестела
без улыбки: «До свиданьица... Спасибочки...»
Потом он, уже позабыв о ней, встретил ее зимой тридцать четвертого. На ней был 
рабочий
комбинезон, покрытый пятнами краски. Она сама подбежала к нему, когда он 
вылезал из саней.
«Ну, как малярные дела?» — спросил он. «А у меня маманя померла...» — сказала 
она. «Как
же ты одна, Нюра?» — «А мы не нытики, — продекламировала она, — проживем!» — 
«Нюра,