зеркале
или в глазах почитателей, когда ей было шестнадцать лет и была она ничего себе, 
хороша. Что
тут было, когда уже немолодой, окруженный легендами миллионер с тонкими усиками 
на
бледном лице попросил вдруг ее руки!.. И все будто должно было сладиться, как 
вдруг мать
Марии отказала жениху, заявив, что чем хлебать горе из золотой чаши, лучше уж 
маленькие
радости — из глиняной плошки, и таким образом споспешествовала тайной приязни 
Марии и
Степана... Где ты, Степан? Как быстро все проходит!.. И теперь, когда она 
готовила вагонный
завтрак, тщательно и с любовью сооружая по бутерброду каждому, она не забывала 
соорудить
еще один, который предназначался Ему. «Мама, а это кому?» — смеялась Ашхен. 
«Пусть
будет, — тихо говорила Мария, — вдруг ктоDнибудь захочет...»
Шалико уже хлебнул уральской жизни. Он приехал на место в тридцать втором,
переполненный жаждой переустройств и созидания. В пятнадцати километрах от 
Тагила
бушевало строительство вагонного гиганта. На громадной вырубленной поляне в 
вековой тайге
выстраивались бараки, простирались засыпанные снегом котлованы под будущие цеха.
 Еще
только планировались двухэтажные брусковые дома для инженеров и техников, но 
уже
закладывалось круглое дощатое здание заводского клуба — Дворца культуры, как 
его было
принято с пафосом именовать. Конечно, первое время энтузиазм Шалико 
перемешивался со
смятением, потому что непривычны были после городской тифлисской жизни 
несметные толпы
полуголодных рабочих в дырявых стеганках, потрескавшихся овчинах и в старых 
шинельках, в
лаптях и галошах, подвязанных бечевками. Он видел их глаза и лица со впалыми 
щеками, и
страшные слухи о царстве вшей и угрозе тифа не давали покоя. Снег и мороз были 
непривычны.
Ему как парторгу ЦК выдали валенки и овчинный полушубок. «Нет, нет, — 
запротестовал
он. — Да вы что!.. Нет, я уж в своем... Что за чушь?..» — «Да вы берите, берите,
 —
заискивающе засмеялись в ответ, — носите пока, так все носят... А после уж 
приоденетесь
сами... А то вон ведь у вас пальтишкоDто кавказское, на рыбьем меху, понимаешь..
. Куда вы в
нем?» И уговорили. И еще добавили непререкаемо: «Сам Серго распорядился».
Он ходил по баракам и задыхался от смрада. Всякий раз вздрагивал, попадая в это 
адское
жилье, словно погружался в развороченные внутренности гниющей рыбы. Он не 
понимал, как
можно так жить. Эти люди, теперь зависимые от него, жили семьями, без 
перегородок, здоровые
и больные, и их дети. Деревянные топчаны были завалены ворохами тряпок, а на 
большой
кирпичной плите в центре барака в многочисленных горшках и кастрюлях варилась 
зловонная
пища. «У насDто хорошо, светло, — говорили ему, — а вон в тооом бараке, у них 
нары двойные,
не налазишься...» — и тыкали пальцем в сторону окон, давно не мытых и слепых. 
Так встретила
его новостройка. Он сказал какDто молодой девице в грязной кофте: «Ничего, 
скоро все будет
хорошо... Каждой семье по отдельной комнате дадим... Потерпеть надо...» Она 
деланно
рассмеялась. «Да тут много нытиков, — сказала она, — но мы их обстругаем. Еще 
не такое
терпели. Верно?..» — «Верно», — сказал он с сомнением. И подумал: не 
притворяется ли?..
В бараке для инженеров ему выделили комнату, железную койку с матрасом и стол 
со
стулом. Он наслаждался ночным тревожным одиночеством и тишиной после дневных 
тягот, но
ночи были коротки, а дни всеDтаки бесконечны. Что его поразило в первые дни, 
так это обилие
кулацких семей. И с ними, с этими противниками новой жизни, он должен был 
строить новую
жизнь! Но постепенно привык. Бывшие кулаки трудились основательно. Это утешало. 
Он думал,