потускневшая, отдающая желтизной улика из иного времени и иного мира.
Потом они долго сидят в сугробе и с наслаждением промокают, и обстоятельно 
спорят о
политике.
— Раньше, при царе, были частники, — наставляет Ванванч подругу, — теперь
приказчики...
— Обалдел? — возражает Жоржетта.
— Давай спросим у няни, — Ванванч пытается выбраться из сугроба.
— Да няняDто деревенская, — смеется Жоржетта, — она Марфушка...
— Она Акулина Ивановна! — протестует Ванванч.
— Ну и что же? — смеется Жоржетта. — Все равно Марфушка.
Недолгое зимнее солнце садится за крыши, дети стреляют поверх сугробов 
«пифDпаф!
пифDпаф!» и кричат «ура!».
Дома Ванванч, еще не успев раздеться, рассказывает, захлебываясь, проходящей по
коридору Ирине Семеновне, как они там воевали с Жоржеттой на войне, но та 
проходит мимо,
поджав губы, пока он орет изDпод руки Акулины Ивановны: «А мы все равно 
победили!..»
— Тише, малышечка. Тете Ире не до нас с тобой. А ну сымай поддевочку, сымай, 
сымай...
Но тут внезапно появляется сам Ян Адамович Каминский, и он спрашивает,
заинтересованно тараща глаза:
— Что же это за война была? Кто с кем воевал?
— Красные с белыми, — выпаливает Ванванч.
— Кто же пересилил?
— Да красные же, красные! — хохочет Жоржетта.
— А кто из вас красный, а кто белый?
— Ну, конечно, мы с Жоржеттой красные, — говорит Ванванч, — не белые же.
— Они же не белые, батюшка, — поясняет Акулина Ивановна.
— И Жоржетта красная? — спрашивает Каминский тихо.
— А какая же? — наступает на отца Жоржетта.— Белые ведь буржуи, и мы их всех
застрелили!
В комнате Ванванч бросается к маме.
— Мамочка, мы всех белых победили!
— Да что ты?! — поражается она, и брови ее взлетают, но Ванванч видит, что она 
думает
о чемDто другом, постороннем.
Однажды ночью он проснулся от перезвона церковных колоколов. За двойными рамами
мартовских окон они гудели и переливались особенно загадочно. В комнате было 
темно, но с
улицы врывалось разноцветное сияние, в котором преобладали желтые, красные и 
синие тона,
и разноцветные пятна вздрагивали и шевелились на стенах. Это было похоже на 
музыку целого
оркестра, а может быть, и на войну, а может быть, было предчувствие чегоDто 
нескорого,
грядущего, зловещего, до чего еще надо дожить, какDто докарабкаться, а может 
быть, это было
предостережением на завтрашний день, и только Ванванч был пока еще не в силах 
увязать это
предостережение с появлением в квартире Мартьяна.
Мартьян поселился у Ирины Семеновны. Он к ней приехал из какойDто угличской
деревеньки. Маленький, жилистый, в больших валенках, сидел на кухне и дымил 
самокруткой.
11
От него пахло кислым хлебом и дымом. Пепел он стряхивал себе под ноги, и Ирина 
Семеновна
покорно за ним подбирала. Он молчал, вздыхал и смотрел на всех входящих с 
собачьей
преданностью.
Акулина Ивановна сказала маме как бы между прочим:
— Эвон и Мартьян в Москву приволочилси... Спасается вроде...
— Что за Мартьян? — какDто слишком строго спросила мама. — Это кто?.. Ах, этот..
.
Он же кулак, няня. Вы разве не знаете, что мы объявили кулакам войну?
— Он хрестьянин, милая ты моя, — мягко сказала няня, — чего уж воеватьDто? Он
хлебушек растил и нас кормил, вотDте и война...
Ванванч рисовал в это время пушку. Он прислушался, представил себе тихого 
Мартьяна
на кухне и подумал, что Мартьяна жалко.
— С кулаком, няня, мы социализм не построим, — сказала мама, — он грабитель и
кровосос. Вы вот его жалеете, а он бы вас не пожалел...
Пушка у Ванванча выстрелила, и, продолжая линию выстрела, он пририсовал 
человечка
с бородой и криво написал: «кулак».
— Кулак, кулак, — сказала Акулина Ивановна неодобрительно, — а онDто хрестьянин 
и
нас всех кормит. А как же, родимая...
И Ванванч снова пожалел Мартьяна.