— «Ух, как я боялся!..» — «Ничего себе революционер», — смеется Ашхен. «Нет, 
нет, —
говорит Амас, — лучше кушать эклеры, — и гладит Ванванча по головке, — правда, 
Кукушка?»
— «Нет, не лучше», — твердо говорит Ванванч и краснеет. «Какой замечательный 
мальчик!
— говорит Амас. — И вылитый Шалико... Кстати, хорошо, что Шалико вырвался на 
Урал...
Там, знаешь, здоровая рабочая среда и никаких кавказских штучек...» Ашхен 
горестно вздыхает.
* Что поделаешь? (арм.).
64
Отведав эклеров, Ванванч слоняется по комнате, пораженный ее размерами, и вдруг 
у
самого окна видит чудо: круглый полированный столик. На его лоснящейся 
поверхности
вырисовываются черноDбелые клетки, уставленные громадными костяными шахматными
фигурами. Фигуры располагаются друг против друга. Две армии — розовая и голубая.
 Мрачные,
насупившиеся, сосредоточенные воины с колчанами на спинах, со щитами и мечами.
Изысканные томные офицеры в широкополых шляпах с перьями. И короли в 
ниспадающих
мантиях. И королевы с таинственным улыбками. И кони, вставшие на дыбы... 
Волшебное
царство тяжеловесных фигур, застывших в предвкушении поединка. «Ой!» — 
всплескивает
руками Ванванч. «Тебе они нравятся? — спрашивает Зина. — Ему понравились 
шахматы, —
говорит она Амасу и объясняет Ашхен: — Мы везли их из Парижа. Представляете, 
такую
тяжесть! Кошмар...» — «Красивые», — вежливо отзывается Ашхен.
9
И вот Ванванч уезжает на Урал! Урал — какое странное и торжественное слово. 
Ванванч
торопится, суетится. Конец лета. Ему уже стукнуло десять. Позади третий класс. 
Самый разгар
второй пятилетки. Зяма сидит гдеDто в фашистской тюрьме. «Социализм ведь уже 
скоро?» —
«Ну, конечно», — улыбается мама. В Германии фашисты жгут книги и расстреливают 
рабочих.
Ванванч мечтает умереть на баррикаде. Бабуся на кухне вздыхает у плиты. Ванванч,
 наконец,
стал пионером. Первые дни он относился к своему пионерству крайне возвышенно и
торжественно, потом это какDто прошло, утихло. Но первые дни он ходил по школе 
и даже по
домашнему коридору горделивой походкой посвященного в великую тайну. Он просил 
бабусю
каждый день гладить ему красный галстук. Он каждый день тщательно изучал 
металлический
зажим для галстука, на котором алели красные языки пионерского костра, изучал с 
волнением,
потому что по школе ползли зловещие слухи, что тайные вредители умудрились 
выпустить
некоторые зажимы, где, если всмотреться, проступает профиль Троцкого или 
фашистская
свастика. Убедившись, что это его не коснулось, он облегченно вздыхал, но 
каждый день
просматривал зажим снова.
И вот теперь Урал. Неведомая далекая земля. Граница между Азией и Европой. Он
суетился. Лихорадка расставания свойственна всем. Что бы там ни утверждали 
законченные
снобы или просто люди, страдающие самомнением, они тоже подвержены этому 
содроганию,
тайному или явному. Он суетится. Он жаждет окунуться в новые пространства и 
ждет этого
скорого путешествия, но он уже умудрен маленьким опытом и знает, что Арбата с 
собой не
возьмешь и там, вдали, обязательно возникнет ноющая боль гдеDто в глубине груди 
или живота,
а может быть, и в затылке, кто его знает. И вот он суетится. Запоминает. 
Смотрит на Настю
особым долгим взглядом, исподтишка, или прикасается повлажневшей ладонью к 
выцветшему
теплому сукну на бывшем письменном столе Каминских, или долго смотрит из окна 
на живой и
равнодушный Арбат!.. Нет, он не страдает, он даже не раздумывает над этим, он 
просто
останавливает взгляд на лицах и предметах. Природа...
Теперь забота о сборе одежды — дело взрослых, а в маленький, тот самый, 
чемоданчик