с которым
они вместе были в комсомоле... и папа тоже... еще тогда, в подполье, Амас был 
такой веселый,
неунывающий комсомолец, наш товарищ... Однажды он шел по Верийскому спуску, и 
вдруг
изDза угла выскакивают полицейские, представляешь? Как ну и что? У него же за 
пазухой
революционные листовки, представляешь?!. Но он от них удрал, удрал... Они 
кричали, свистели,
пыхтели... И пассажиры в трамвае глядят на этих заливающихся смехом.
И вот открывается высокая дубовая дверь, и не успевает вместительный лифт, 
пропахший
неведомыми запахами, исчезнуть, как их встречает тот самый Амас и прислуживает 
им в
громадной прихожей, и слышатся всякие слова, смех, поцелуи. Он в синей шелковой 
блестящей
косоворотке, подпоясанный тонким кавказским ремешком, и в светлых вельветовых 
брюках, и
на ногах у него странные шлепанцы с загнутыми вверх носами. «Какие чусты у 
тебя!» — говорит
Ашхен, оправляя свою старую серую юбку и бежевую блузку, доставшуюся от Сильвии.
 «АшхенD
джан, какая радость! — кричит Амас. — Как в прежние годы, да?» На его мраморном 
чистом
лице — два черных глаза, и черные блестящие волосы зачесаны назад, и на пальце 
золотое
кольцо, и острый аромат неведомого благополучия витает в воздухе, и Ванванч, 
замерев,
представляет, как этот человек бежит от полицейских, сияя белоснежной улыбкой. 
«Зина! —
кричит Амас. — Встречай дорогих гостей, дорогая!»
У Ванванча кружится голова от размеров прихожей, а затем они входят в 
бескрайнюю
комнату, в конце которой — дверь в другую, из которой появляется Зина, рыжая, 
как клоун в
цирке, красногубая, зеленоглазая, в зеленом же переливающемся платье и очень 
добрая, как
мгновенно устанавливает Ванванч, восхищенный этими красками, запахами, 
белозубыми
улыбками... «Ты совсем обуржуазился, Амас», — растерянно шутит Ашхен. «Ах, 
Ашхен, —
смеется Амас, — не придавай значения, цават танем, в нашей заграничной жизни 
необходим
камуфляж... А то не будут с тобой разговаривать... Инч пити анес?..»* — 
«Приходится держать
марку, — смеется Зина. — ВообщеDто мой обычный костюм — это фартук, да, да...» 
— «Скоро
мы все будем жить так, — говорит Амас, — что тут особенного, вот так: отдельная 
квартира,
хорошая еда, сколько хочешь, и полная гармония...» — «Да, да, — улыбается Ашхен,
 —
конечно...»
Потом они сидят за круглым низким столом, и перед Ванванчем возвышается целая 
гора
свежих эклеров. Это такая редкость!.. «Можно мне взять пирожное?» — нетерпеливо
спрашивает он. «О чем ты спрашиваешь, генацвале! — смеется Амас и кладет на 
тарелку
сразу два. — Когда эти съешь, сразу же получишь еще...» Зина приносит и 
разливает чай по
изысканным чашечкам. «Это мейсенский фарфор, — говорит она как бы между прочим, 
—
красиво, правда?» — «Да, да, да, — машинально подтверждает Ашхен и спрашивает у
Ванванча: — Ты что это ешь, такое замечательное, обжора? Вкусно, да?» — «Почему 
обжора?»
— заступается Амас. — Слушай, АшхенDджан, может, по рюмочке коньячку?..» — «Что 
ты,
что ты, — торопливо бормочет Ашхен, — совсем лишнее... — и потом улыбнувшись: — 
А ты
помнишь, как убегал от полицейских?» — «Вах! — хохочет Амас. — Еще бы, черт 
возьми! О,
как я бежал! Почти летел!» — «И они не могли догнать?» — спрашивает Ванванч, не 
скрывая
восхищения. — «Еще бы, — говорит Амас, — они были в тяжелых сапогах, такие 
жирные,
глупые, злые... — ему нравится, как заливается Ванванч, — а у меня на ногах 
знаешь, что
было?.. Старые чусты, вот такие, — он выставляет ногу, — но те были старые, без 
этих фокусов,
ну, простые, ну, ты знаешь... Ух, как я бежал!..» — «Страшно было?» — замирает 
Ванванч.