Густеют сумерки. Синий снег лежит во дворе. Нинка утирает нос рукавом своей 
кацавейки
и говорит с удовольствием: «Они ему водку давали...» — «Вай! — восклицает 
бабуся. — Что
такое!?.. Какую водку?.. Что?..» — «Да он ушел от них, — смеется Нинка, — я вот 
мамке
скажу — она им больше кружкуDто не даст...» — «А ты эту водку, гадость эту 
пробовала?» —
спрашивает бабуся едва слышно. «Ага, — смеется Нинка, — она горькая...» — «Вай, 
коранам
ес! — возмущается бабуся. — Да разве можно? Ты что, с ума сошла!.. Ты ведь 
хорошая
девочка...» — «Ага, — говорит Нинка, — у меня папка ее любит...»
Пока они с бабусей поднимаются на четвертый этаж, пока долго раздеваются в 
прихожей,
Ванванч слышит вполуха тревожные причитания бабуси, а сам думает, как построит 
из стульев
вигвам и встретит маму победным кличем ирокезов: «Оха! Оха!» Он пытался и Нинку 
посвятить
в это таинство, но она сказала, давясь от смеха: «Да ну тебя!..» — и дала 
откусить от горбушки.
Тем временем Ашхен, вырвавшись раньше обычного из горкома, тряслась в холодном
трамвае по вечерней Москве. Груз пережитого за день не отпускал. КакDто все не 
вязались
благословенные жизнерадостные восклицания ее товарищей с нелепыми и 
многострадальными
обстоятельствами житья; и холодноватая радость в их возгласах какDто не слишком
соответствовала тоске в глазах толпы; и душный, липкий шепот о голоде на 
Украине преследовал
ее, и она, хоть и знала этому объяснение, но оно не утешало, и случайные 
рассказы об эшелонах,
забитых до отказа завшивевшими и больными раскулаченными сволочами... Да ведь 
как много
эшелонов! И все ведь женщины и дети, дети, дети... Нет, не чувство вины 
повергало ее в ужас.
До этого было еще далеко. Но «жалкая кучка врагов социализма» — этот привычный 
и
успокаивающий аргумент расползался и трещал по швам перед эшелонами, уходящими 
в
небытие. Она сидела неподвижно, не выдавая своего смятения, а дремлющие 
пассажиры, если
и взглядывали на нее, видели перед собой молодое, овальное, окаменевшее, 
прекрасное белое
лицо с остановившимся взглядом и красивые белые пальцы, переплетенные до 
онемения.
Впрочем, и у них были такие же лица, даже когда они смеялись многозначительно о 
чемDто
таком малозначительном. А если посмотреть будничными глазами — все было неплохо,
 если
не считать прошлогодней кончины Степана. И Вартан Мунтиков любил Сильвию и 
сгорал от
желания ей угодить. И Люлюшка медленно выздоравливала. И Гоар в Эривани растила 
детей и
ублажала мужа. И Манечка с Алешей Костиным самозабвенно трудились в 
радиомастерской.
И Шалико добрался до Сочи, побывал у Серго Орджоникидзе и вызвал бурю, и Серго 
кричал,
что скоро он покажет этому бакинскому выскочке в пенсне... Шалико его волей был 
направлен
на Урал парторгом строительства вагонозаводаDгиганта. И Ашхен сказала какDто 
Ванванчу:
«Скоро мы поедем на Урал к папке...» Но как хотелось в Тифлис! В душный, 
крикливый,
празднолюбивый, томный, не изменяющий себе, пристраивающийся какDто к новым 
лозунгам,
но насмешливый, но вспыльчивый, легко возбудимый и отходчивый, как Степан...
Она, задыхаясь, взлетела на четвертый этаж и, делая вид, что внимательно 
вслушивается
в болтовню Ванванча, наскоро поклевала принесенную Марией долму, похвалила, 
поцеловала
мать в щеку и потащила, потащила счастливого Ванванча за собой, скорей, скорей, 
а то уже
поздно, в гости к Амасу, скорей, скорей, он приехал из Парижа всего на какиеDто 
пять дней, он
и его молодая жена Зина, русская Зина. Русская? Да, да, рыжая такая, вот 
увидишь...
63
Они едут в трамвае, и Ванванч вцепляется в теплые мамины руки, жмурясь от 
счастья,
пока она ему рассказывает шепотом с торопливой небрежностью об Амасе Давидяне,