рейтузах, как
тифлисский Нерсик. У нее овальное лицо, чуть бледное, на лбу — русая челочка. 
Губы красные.
Глаза голубые. На руках цыпки. Под длинными, давно не стриженными ногтями — 
черная
каемочка. Жоржетта была полнее, и крепче, и чище, зато Нинка не предательница. 
Она веселая
и добрая. Она постоянно чемDнибудь снабжает Ванванча во дворе. «На, кусни...» И 
он
откусывает от ее горбушки или от морковки, или забивает рот вяловатыми 
стебельками
квашеной капусты, или чмокает соленым огурцом — вот уж праздник! Нинка учит 
Ванванча
нехорошим словам. Он хохочет, попискивает, но знает, что их нельзя произносить 
ни при бабусе,
ни при маме, ни при ком из взрослых. И даже при Нинке он их не произносит, а 
просит повторить
и давится от смеха. Ее только попроси. «А как попка?» — «Жопа!» — говорит она и 
хохочет
громче его. «А как какашка?» — «Говно!».
Приходит в комнату бабуся. Они рисуют, высунув языки. У Нинки с кончика носа 
готова
сорваться капля. «У тебя есть платок?» — спрашивает бабуся. «НеDа», — говорит 
Нинка и
рукавом стирает каплю. «Ах ты, какая глупая! — говорит бабуся. — Ну что же ты 
рукав
пачкаешь? — И она уходит и приносит носовой платок. — НаDка, возьми». — «Ага», 
—
говорит Нинка и хлюпает носом.
Вечером Мария жалуется Ашхен: «Представляешь, я ей дала платок, вон он лежит 
совсем
не тронутый. Коранам ес, что за ребенок!.. Понюхай, понюхай, до сих пор этот 
кислый запах не
ушел... Может быть, у нее вши?..» Ашхен вспоминает, как она однажды залетела в 
тот тусклый
подвал и уж нанюхалась там, наслушалась, насмотрелась! «Мама, — говорит она с 
досадой,
— я же не могу запретить им встречаться! Двор общий. Они бедные люди, 
малокультурные, ну
и что?» И она смотрит на спящего Ванванча такими глазами, такими глазами, 
словно знает,
что произойдет через пять лет, всего лишь через пять. Стоит ли беспокоиться о 
сегодняшних
пустяках, когда всего лишь через пять лет!..
Может быть, этим предощущением бедствий и зла и объяснялась ее житейская
стремительность, погруженность в дело, а холодок и отрешенность в ее карих 
миндалевидных
горячих глазах — оттуда же? И ее молчание и истошные время от времени вскрики: 
не так... не
то... не туда... зачем!..
А Ванванчу все это нравилось, да он и не мог представить себе другой какойDто 
мамочки
— спокойной, медлительной, очаровательно улыбающейся или поющей на кухне, или
старательно и любовно орудующей веником в труднодоступных уголках комнаты. Он 
это любил
и это знал, и так навсегда.
Жизнь была безоблачна, лишь тревожная мысль об уехавшей, предавшей Жоржетте
иногда сокрушала его, но ненадолго. Школа бурлила вокруг, подсовывала разные 
лица, но они
62
не запоминались. Главным был двор — его бескрайние пространства с углами и 
участками,
предназначенными для военных столкновений, для «пряталок» и «салочек», для 
споров и
вдохновения, что впоследствии будет пронумеровано и проштамповано как «малая 
родина» и
что потом в разлуке будет вспыхивать в сознании при слове Москва. На этом дворе,
 в сумерки
особенно, хотя не чурались и дневных часов, любили посидеть неведомые люди, 
торопливо
прихлебывающие из алюминиевой кружки, которую им выносила Нинка, люди, 
крякающие и,
как она, утирающие рукавом то нос, то губы. «Молодчага, Нинка!.. Ух, девка 
будет!..» и
Ванванчу: «Ну, чего уставился?» — беззлобно, поDприятельски. Или спрашивали, 
подмигивая:
«Хлебнешь?» Он отказывался. «Правильно. Молоток... Она плохааая... ну ее...»
Ванванч, учтиво улыбаясь, отступает к скамеечке, где сидит бабуся, отступает, 
отступает.
«Что ты там делал? — подозрительно спрашивает бабуся. — Ты не замерз?»