— с удовольствием повторил Зяма, — мировая революция потерпела бы крах...» — 
«Тот, в
пенсне, все время спрашивал, не похож ли он на Наполеона», — вспомнила Ашхен 
как бы
между прочим. «Это кто?» — спросила Иза. «Ну кто, кто... — рассмеялся Зяма, — 
тебе же
говорят: «тот, в пенсне»...» — «Я ему говорила, — сказала Ашхен, — нет, на 
императора ты
не похож. Ты похож на Мандрикяна, но он был не в пенсне...» — «Кто? Кто?» — 
переспросил
Зяма, захлебываясь. «Это сторож в ЦК в Тифлисе», — сказала Ашхен, впервые за 
встречу
соизволив улыбнуться. Зяма хохотал. «Какой противный!..» — воскликнула Манечка. 
«И что
он отвечал тебе?» — накатывался Зяма. «Ну, что он, — сказала Ашхен, — злился, 
конечно,
но всеDтаки говорил: «Пусть не Наполеон, но Банапарт, да? Революционный 
Бонапарт... Да?
Правда? Скажи — похож?..» — «К сожалению, — сказал Зяма мрачно, — в партии есть 
и
такие. Но мы от них избавимся... Не дрейфь, Ашхеночка...» ...Бабуся открывает 
входную дверь.
«Вай!» — восклицает она, видя перед собой сопливую Нинку Сочилину, а за ней 
строгое лицо
Ванванча. «Мы хотим играть дома», — говорит он. «Конечно, цават танем», — 
улыбается
бабуся. И они заходят. «Ты ведь раньше у нас не была? Да, Ниночка?» — 
спрашивает бабуся.
«Ага», — говорит Нинка. Она стаскивает с ног здоровенные пятнистые дырявые 
валенки,
сбрасывает пальто — не пальто, чтоDто вроде кацавейки с чужого плеча, чтоDто 
такое громадное,
выцветшее, несуразное. От нее пахнет кислым молоком и сыростью. Бабуся 
поджимает губы,
помогает Ванванчу раздеться. «Не надо,— вдруг говорит он, — я сам». И он уводит 
Нинку в
комнату, а Мария говорит на кухне Ирине Семеновне: «Барышню привел...» — «Ух ты,

барышню, — говорит Ирина Семеновна, — хороша барышня — Нинка сопливая... Васька,

ее отец, бражник, Верка, мать, потаскуха». — «Нет, нет, — говорит Мария, — 
зачем же так?
Хорошая девочка... Они бедно живут, но она хорошая... Конечно, Жоржетта, 
наверное, своя
была». — «Иде ж она теперь, твоя Жоржетта?.. Тоже ведь баловница... Ее 
порядкуDто не
учили, а только тюDтюDтю, люDлюDлю, прости Господи...» Мария не умеет спорить. 
Она
61
представляет, как ее Степан, если бы был тут, ударил бы кулаком по столу... Где 
Степан? Где?
Где он? Неужели уже никогда?.. Ирина Семеновна видит слезы на ее глазах. «Ты 
чего это,
Мария Вартанна, обиделась за девку, аль чего? Да по мнеDто все одно, дело ваше, 
вы ведь
господа — чего пожелаете, то и будет». Тут Мария вспыхивает: «Какие господа!? 
Зачем?..
Тьфу...»
Она уходит в комнату, где Ванванч рисует Нинке высокую гору и объясняет, что 
это
Кавказ... Мария вспоминает, как Сильвия в двадцатом году приносила в бидончике
благотворительный суп и кормила им всех. Когда это было? В двадцатом?.. А 
теперь —
господа?.. Какая злая женщина!.. Этот разбитый буфет, этот облезший стол, эти 
разные стулья
— какой позор, и вдруг — господа! А у нее — одна юбка, а у Ашхен — две и платье 
с белым
воротничком, которое ей перелицевала Гоар, и она, инструктор горкома партии, в 
нем ходит на
работу!.. Господа... Они все с утра до вечера трудятся... И все друзья Ашхен 
трудятся. Зяма сам
варит себе кашу, кашу, кашу... уже от нее тошнит, картошку, картошку... Господа.
.. Злая дура!..
Ванванч не прислушивается к разговорам на кухне, но произнесенное Ириной 
Семеновной
имя предательницы долетает всеDтаки до его слуха, и он застывает в недоумении. 
Он смотрит
на Нинку, слышит, как она посапывает носом, чтобы капелька не упала с кончика, 
и вспоминает
Жоржетту... У Нинки стройные ножки, тоненькие, но не худые. Она в дырявых