Ванванча. Он еще не воспринимает смерть. Печаль — да. Но
тут же набегают будни: школа, двор, книжки, воспоминания о
дедушке, как о живом. Вот он соорудил маленькому Ванванчу
грузовик — кабина, четыре колеса, кузов. В крыше кабины —
руль, в кузове — скамейка, и Ванванч садится на нее, а дедушка
тянет грузовик за веревочку. Вот в Манглисе, на даче, старшие
двоюродные братья, Гиви и Кукуля, собираются на рыбную
ловлю, а он, трехлетний, намеревается отправиться с ними. «Да
у тебя же нет удочки», — говорит Гиви. «А где моя удочка?» —
спрашивает недоумевающий Ванванч. «Маруся, — строго
спрашивает дедушка у бабуси, — где же Кукушкина удочка?»
— «Вай, коранам ес!» — смеется бабуся и вручает ему
маленькую палочку. Он счастлив... «Какой же я был глупый!»
— думает Ванванч. И вспоминает дедушкино лицо.
Арбатский двор все тот же. Квадрат из трех двухэтажных
флигелей и главного четырехэтажного, в котором проживает
Ванванч. Посередине — большой помойный ящик. Асфальт и
редкая блеклая травка коеDгде. Арбат. Сердце замирает, когда в разлуке 
вспоминается это
пространство. Одно старое дерево неизвестного племени возле помойки, под 
которым сидят
старые няньки. Здесь дети играют в «салочки», в «пряталки», в «классики», 
познают
«нехорошие» слова и, распахнув до предела свои жадные глазки, наблюдают, как в 
подворотне
пьют из горлышка взрослые дяди и тети. Или (о, чудо!), вынырнув из темного 
подъезда, через
двор устремляется высокий худой мужчина, в какомDто странном черном пальто до 
самых пят,
наглухо застегнутом. У него длинные волнистые каштановые волосы, они 
рассыпаются по узким
Ашхен, 1929
59
покатым плечам. Борода струится с подбородка, и темные усы изгибаются и свисают 
с верхней
губы. На груди его распластался металлический крест. Белое на черном. Он 
семенит,
подпрыгивая, пучит стеклянные глаза, и няньки замирают на лавочке, а Ванванч 
узнает его и
вспоминает, как однажды Акулина Ивановна целовала у этого мужчины руку...
«Ого! — кричит толстогубый Юрка Холмогоров. — Ну и поп — толоконный лоб!..»
Нинка Сочилина хлопает Ванванча по плечу: «Чур, горе не мое!..» Все хохочут и 
хлопают друг
друга по спине и плечам, и кричат пронзительно, повизгивая: «Чур, горе не мое!..
» А няньки и
старушки с лавочки пытаются пресечь это кощунство, вытягивают короткие шеи, 
грозят
пальцами и кулаками: «У, фулюганы!.. У, бессовестные!..» А поп торопится к 
воротам, он какD
то очень смешно перебирает ногами, и белые губы его стиснуты.
Его, его руку целовала Акулина Ивановна, няня, но ореол вчерашнего почтения
поколеблен, и истошный голосок Ванванча слышен звонче других. Отныне и он 
приобщен и
счастлив своим умением безумствовать со всеми вместе, назло старухам и нянькам, 
их угрозам
и предостережениям. И когда, возбужденный и раскрасневшийся, он вваливается в 
квартиру
и, уткнувшись лицом в мамочкин теплый живот, рассказывает, задыхаясь, как там 
все было,
мамочка делает большие глаза и говорит: «Фу, откуда взялся этот противный поп?..
» Засыпая,
он все время думает об этом случае. Распадаются две половины его чувств: 
худощавая мраморная
ладонь таинственного хозяина храма, утопающего в свечах, ладонь, к которой 
припадает
любимая нянька, и испуганная походка дворового чучела, бледного, оскорбленного. 
О, старый
двор, постигающий науку безнаказанности и презрения к дурным предчувствиям! 
Квадратный
ящик с помойкой посередине!..
Присматриваясь ко всем
этим дворовым делам и
задумываясь над ними, Ванванч
незаметно для себя начинает
вникать и в дела домашние. Он
словно поднимается на одну
ступеньку выше и вдруг замечает,
что мама редко улыбается и
какаяDто непонятная
лихорадочность сопровождает ее