ними. Под стук колес, под мягкий загадочный смех Сиро он представлял все это. 
Думал и о
маме, но какDто так, неопределенно. Жоржетту видел в красном галстуке. Она 
всплеснет
ручками и поразится его загару и засушенному морскому коньку, которого он 
преподнесет ей.
Он рассказал Сиро, как Жоржетта пренебрегла призывами родителей и осталась в 
СССР, с
Настей и в красном галстуке... «Здорово! Да?..» — «Все равно уедет, — сказала 
Сиро, —
папа и мама уехали, а она что?..» — «Так ведь она пионерка!» — крикнул Ванванч. 
«Уедет»,
— сказала Сиро.
Он был очень напряжен и, подъехав к дому, вывалился из пролетки и побежал в 
подъезд.
Сиро осталась рассчитываться с извозчиком. Он взлетел на четвертый этаж и стал 
звонить в
двенадцатую квартиру. Ирина Семеновна открыла ему. «Ух, ты! Ух, ты! — сказала 
она. —
Напужал меня!..»
Вышла, прихрамывая, Настя и молча заплакала, и обняла его. «А где Жоржетта?!. 
Настя,
где Жоржетта?..» — спросил он обреченно. «А Жоржеточка в Париж уехала... — 
сказала
Настя с трудом, — вот видишь как.. Папа и мама ее уговорили, написали ей, что, 
мол, как же
Тётя Сильвия и Ванванч, 1929
57
мы без тебяDто? Мы ведь уже старенькие... как же мы теперь?.. Вот и поехала...» 
— «Так ведь
она пионерка! — крикнул Ванванч. — Как же это она?!.»
Настя гладила его по головке, безуспешно пытаясь утишить лаской предательство
Жоржетты.
8
«Никогда никому не говори, что твой папа — крупный партийный работник, — 
говорит
Ванванчу мама, делая большие глаза. — Что это значит — «крупный партийный 
работник»?
Он — твой папа, и все... Это ужасно, то, что я услышала... Ты что, хвастаешься? 
Ты хвастун?»
Ванванчу стыдно. Он брякнул это, опаленный евпаторийским солнцем и жаркими, с
придыханием восклицаниями санаторских гостей. Теперь Москва ставила его на 
место, и в
кровь вливался серый, будничный, размеренный, аскетический арбатский дух. Нужно 
было
переучиваться.
И он вспомнил папу, как они ехали на летнем тифлисском трамвае, как папа висел 
на
подножке, легко держась тонкой рукой за поручень. Он был в белой косоворотке и 
подмигивал
Ванванчу... Все в прошлом. Оказывается, он был такой, как все. Никто не знал, 
кто его папа.
Приятно было обладать тайной. «А что я должен сказать, когда меня спросят?» —
поинтересовался он. «Скажи, что твой папа — служащий, что он работает в 
Тифлисе», —
сказала мама. «И ты служащая?» — спросил он. «И я». ЧтоDто такое померкло. «А 
Зяма?»
«И он тоже...» Ашхен внимательно вглядывалась в сына.
Зяма Рабинович — папин и мамин друг. Друг по партии. Высокий, рыхловатый, с 
наголо
обритой головой. У него большой нос, голубые искрящиеся глаза. У Ванванча 
захватывает
дух, когда Зяма на него смотрит. Зяма говорит на всех языках... Время от 
времени он исчезает
на долгие сроки. Смутные сведения стекаются в растопыренные уши Ванванча. Это в 
основном
осторожный шепот мамы в ответ на требования Ванванча рассказать о Зяме. Он в 
Германии, в
Бельгии, в Аргентине, еще гдеDто. Он отправляется туда тайно и учит тамошних 
рабочих
революционной борьбе. За ним охотится полиция, сажает его в тюрьму, но ему 
удается бежать
с помощью своих друзей. Ванванч переполняется счастьем, видя перед собой этого 
человека.
Он хочет услышать от него самого все эти фантастические истории с арестами и 
побегами. Но
Зяма не охотник рассказывать о себе. Он только посмеивается и норовит показать 
Ванванчу
какойDнибудь фокус, например с картами. «Что у меня в руке?..» — спрашивает он, 
делая